На главную Карта сайта Письмо в редакцию
Поиск  
пятница, 29 марта 2024 г.       
О журналеИспользование информации
Макияж
Уход за волосами
Уход за кожей
Ароматерапия
Маникюр-педикюр
Косметические средства
Массаж
Гимнастика для лица
Секреты красоты звезд
Новинки красоты
Простые вкусные рецепты
Полезные продукты
Лечение болезней
Симптомы заболеваний
Здоровый сон
Правильное питание
Как похудеть
Физкультура
Витамины-минералы
Лекарственные растения
Здоровье глаз
Лечение травами
Первая помощь
Самопознание
Домашнее консервирование
Праздничный стол
Выпечка
Рецепты салатов
Борщи, супы, окрошка
Приготовление соусов
Блюда из круп
Блюда из макарон
Блюда из овощей и грибов
Рыбные блюда
Блюда из мяса и птицы
Блюда из молока, творога и яиц
Бутерброды
Рецепты пиццы
Фрукты и ягоды
Напитки и десерты
Женская одежда
Модные аксессуары
Свадебные и вечерние платья
Шоппинг
Дизайнеры
Новости моды
Беременность и роды
Любовь
Дети
Этикет
Праздники и поздравления
Уютный дом
Туризм и отдых
Животные рядом
Сад-огород
Проза










Читальня  /  Проза  /  Тоска. Главы 9-12


 ГЛАВА 9

 

      Дверь больничной палаты отворилась, вошли двое: худощавый рыжий санитар и белобрысый, полный и какой-то рыхлый парень, одетый в дешевый спортивный костюм. На вид парню было лет двадцать, и выглядел он глуповато и несколько пришибленно. В руке у санитара, на тыльной стороне ладони которого красовалась татуировка с изображением восходящего солнца, было постельное белье.

       – Вот твоя кровать, – сказал санитар. – Вот тебе белье, постелешь. А ты, Ван Гог, встань с чужой кровати, ложись на свою.

       – Я не Ван Гог! – пылко вскрикнул худощавый блондин с длинными волосами. – Я – Малевич! Ван Гог был постимпрессионистом, а я супрематист, попрошу не путать!

       – Не пойму я тебя, – сказал санитар. – То ты Максименко, то ты Малевич. Как они в тебе оба уживаются? Ведь по паспорту ты Максименко? Или в паспорте ошибка?

       – Вы не поймете, это трансцендентно, то есть не доступно теоретическому познанию! Это нужно постигать духом!– сказал Максименко, ложась на свою кровать.

       – А кто нарисовал «Черный квадрат», Максименко или Малевич?

       – Написал, а не нарисовал. Попрошу не путать. «Черный квадрат» написал Максименко-Малевич. И еще я написал «Женщина в черном квадрате», «Женщина в синем квадрате», «Черный треугольник» и «Желтый круг». И не только, я много чего написал.

       – Видел я ваши картины, товарищ Малевич, – заговорил сутулый, седой и носастый пожилой мужчина с пионерским галстуком на худой жилистой шее. – Это называется мелкобуржуазным индивидуализмом. Зачем он вам, товарищ Малевич? Вы играете на руку капиталистическим акулам. Ведите народ к свету, к коммунизму. Ведите нас в СССР. В ваших картинах люди летают. А ведь люди не летают. Это ракеты летают, самолеты, паровозы. Зачем вы вводите пролетариев в мелкобуржуазное заблуждение? Вам надо это решительно преодолеть! Люди должны летать, но на ракетах, на паровозах, или в кабине истребителя, защищая пролетариев от империалистической агрессии, или на орбитальной станции, следя в телескоп за коварными планами империалистов. Вот как они должны летать, а не вручную, да еще в таких позах. И еще, вы словно говорите: «Посмотрите на меня, у меня люди летают! Вот я какой необыкновенный!» К чему это мелкобуржуазное хвастовство, товарищ Малевич? Вам надо это решительно преодолеть!

       – Вы, уважаемый Давид Давидыч, ошибаетесь, – сказал средиземноморского типа мужчина с бородкой, как у Мефистофеля, открывая глаза от газеты под названием «Вопросы религиозной философии» с передовицей, озаглавленной «Есть ли Бог?» – У Малевича люди не летают. Это у Шагала летают. Но, тем не менее, будет правильно сказать, что «Черный квадрат» – это отрицание искусства, что «Черный квадрат» для искусства – все равно, что для мира ядерная война..

       – Не знаю, не знаю, Заратуштра… – сказал низкорослый горбатый молодой мужчина с ассиметричным прыщавым лицом. – Может быть, этот «Черный квадрат» вовсе не ядерная война, а голимая пустота пустот, ничегошеньки не выражающая. Просто нет того ребенка, который, глядя на эту черную пустыню, крикнул бы: «А король-то голый!».

       – Заратуштра с Озабоченным как всегда говорят умные вещи! – заметил санитар.– А ну-ка скажи еще что-нибудь умное, Заратуштра.

       – Анекдот сочинил, – сказал Заратуштра. – Мать Иисуса Христа на приеме у психиатра:

       – Мой сын ходит по воде.

       – С ума сойти!

       – Может накормить пятью хлебами тысячу человек.

       – С ума сойти!

       – Воскрешает мертвых.

       – С ума сойти!

       – А еще превращает воду в вино и поит им окрестных алкоголиков.

       – Это, безусловно, ненормально. Будем лечить.

       – Я что-то не понял юмора… – сказал санитар.

       – Это я, Женя, к тому, что иногда с водой можно выплеснуть и ребенка, – пояснил Заратуштра.

       – А-а-а…

       – А телевизор? – растерянно спросил новоприбывший, опускаясь на покрывало. – Мама сказала, что в сумасшедшем доме есть телевизор, а оказывается, что нет.

       – Как тебя зовут? Петя? – спросил санитар.

       – Петя Нирыба.

       – Так вот не расстраивайся, ни рыба ни мясо. Тебе и без телевизора здесь будет так же весело, как мне было бы смешно в голландской тюрьме, – усмехнулся санитар Женя.

       – Не слушай его, Петя. Здесь не сахар, – сказал статный молодой шатен с бледным и по-девичьи красивым лицом. – Здесь есть такие уколы и таблетки, после которых работа на лесоповале тебе покажется цветочками. Ты думаешь почему среди психических больных так много самоубийств? Из-за галлюцинаций? Не только. Часто из-за некоторых препаратов. Они – мучительны. Они для души – пытка. Для психиатров не существует ни заповеди «не навреди», ни заповеди «не убий». И физическое насилие здесь насилием не считается. Оно здесь узаконено.

       – Истину ты говоришь, Философ! – сказал Озабоченный.

       – Ну, не надо всех врачей под одну гребенку, – возразил санитар Женя. – Маргарита Васильевна, конечно, стерва, каких свет не видел, а Сергей Викторович – нормальный мужик. Ладно, пошел я. А ты осваивайся, Петя. Только встань с покрывала, на покрывале сидеть нельзя, его стирать трудно. Сначала свое белье постели.

       – Ну что, Петя, давай знакомиться? – предложил все тот же красивый статный молодой мужчина, когда санитар вышел из палаты. – Мы взяли за правило знакомиться и вкратце рассказывать о себе, потому что мы интеллигентные люди и философы. Я – Олег, но все называют меня Философом, да и мне так больше нравится. «Философ» – звучит гордо. Рядом с тобой, этот, с бородкой – Ботиночкин Ботинок Ботинович, в девичестве, как он в шутку говорит, – Заратуштра. Но он у нас приходящий, он на дневном стационаре. От бессонницы лечится. Далее, этот горбатый парень со злобным лицом, – прости, Озабоченный, – Озабоченный. Они – двое из ларца, которые знают все, особенно Заратуштра.

       – Дважды два – четыре. Так говорит Заратуштра, – подняв указательный палец, сказал Заратуштра и вновь углубился в свою газету.

       – Это он снова дурочку включил. А когда он дурочку включает – от него ничего умного не добьешься. – Философ посмотрел на следующую кровать. – Далее лежит Леня-барабанщик. Леня, познакомься с Петей.

      Лежащий на следующей кровати кудрявый брюнет с натянутым под самый нос одеялом, чуть спустил с лица одеяло и сказал:

       – Леня-барабанщик. Ноты не знаю.

       – А от Лени тем более ничего не добьешься. Он ноты не знает. Эх, Леня, Леня! Далее следует Виталий Вениаминович, но мы называем его Гороховый Суп. Он такой большой и толстый потому, что, помимо столовой, съедает в день еще две буханки хлеба, ему приносят, а еще он очень любит гороховый суп.

       – А что гороховый суп? Да, я люблю гороховый суп!– отозвался Гороховый Суп.

       – Тоже философ, потому что делит людей на качественных и количественных. Он считает, что количественные люди, то есть они, которых много, должны служить людям качественным, то есть нам, которых мало. Вот такая непонятная теория.

       – Они отчасти служат, но недостаточно, – сказал Гороховый Суп. – Готовят нам капустняк, борщ, гороховый суп. Но они должны еще готовить котлеты, настоящие, с мясом. Должны также быть пирожное, мороженное, шоколад и кока-кола.

       – А еще они должны оказывать нам сексуальные услуги, – сказал Озабоченный.

       – Не слушай Озабоченного, Петя, – сказал Философ. – Он тебя испортит. Он сексуально озабоченный, но для краткости мы называем его просто Озабоченным.

       – Ты, Петя, лучше этого доморощенного философа не слушай! Это как раз он тебя ничему умному не научит! – зло заговорил Озабоченный. – Но я знаю правду-матку: в жизни путеводной звездой мужчине – если он мужчина – служит фагина и все, что к ней прилагается.

       – Не продолжай, – сказал Заратуштра. – Ты, действительно можешь испортить парня. Ты все время говоришь такие вещи, что так и хочется сжечь тебя на костре, хоть я и не инквизитор.

       – Инквизиция, как и христиане вообще, всегда душили, жгли, мордовали, убивали все прогрессивное, все лучшее, что появлялось в мире, – сказал Озабоченный. – И сейчас, если бы дать христианам волю, они бы творили то же самое явное зло во имя призрачного добра. Снова запылали бы костры из живых людей. И это удивительно, что эта религия еще жива. Мало того, что она объявила любовь грехом, но ведь она противопоставляет себя многим другим законам мира. Ненавижу эту религию! Религия, которая говорит: извините меня за то, что вы меня ударили, – есть религия рабов!

       – Все верно. Если обиженный будет просить прощения у обидчика – нарушится мировой порядок, так говорил Прометей, – вставил Заратуштра.

       – А «Возлюби ближнего своего, как самого себя», это ты забыл? Или «Не суди и не судим будешь»? – спросил Философ. – Надо бы отличать христианство от того, что сделали из христианства.

       – Конечно, не все так плохо в христианстве, – заговорил Художник. – Это как в бывшем СССР в период застоя. Было и что-то хорошее, относительное равенство, относительная законность и относительный порядок, например, но в целом по-христиански, как и по-советски, – жить нельзя. Искусственное все это.

       – Язычество было лучше, оно не было противоестественно, – сказал Озабоченный. – Языческие боги были и сами порочны, и к людям снисходительны. И, что самое главное, все связанное с фагиной, не считалось у них таким уж большим грехом. Зевс сам был великий греховодник.

       – Не говори «фагина», это пошло. Говори: «шкаф». Фрейд говорил: «шкаф», – сказал Заратуштра.

       – Но именно христианство, а не язычество дало человечеству высочайшую мораль, – сказал Философ.

       – А как же китайцы? – возразил Заратуштра. – У них не было и нет ни христианской, ни ветхозаветной морали, тем не менее, никто не скажет, что они менее нравственны. Конфуций сказал, что следует любить ближнего своего как самого себя, задолго до Христа. Нет, все же Новый Завет, поскольку он опирался на Ветхий Завет, в большей степени оказался для Запада злом, чем добром. Недаром же после Средневековья потребовалось Возрождение. Было что поднимать из руин после тотального кровожадного диктата христианской церкви.

       – А по мне, – сказал Философ, – пусть люди верят в бога, потому что без этого костыля, быть может, многие до старости не доковыляли бы. Повесились бы лучше, лишь бы отделаться от страха смерти. Но ничего, друзья! Не долго вам мучиться осталось! Скоро я открою настоящего бога, а с ним и настоящее бессмертие!

       – Обрести себя в искусстве – вот что должно быть поставлено во главу угла каждым разумным человеком! – воскликнул Художник. – Искусство – это тоже религия, но религия без бога, без лапши на ушах! И костыли искусства –  лучшие костыли.

       – Я бы не сказал, что они лучшие, – сказал Философ, – потому что на костылях религии вы идете к бессмертию, а на костылях искусства или науки, или другого любимого дела, как ни крути, как ни радуйся, каким интеллектуальным или даже гениальным творцом и благодетелем человечества себя не считай, а к смерти, а это грустно. Но я бы, уважаемые, не стал бы критиковать только христианство. Все религии одинаково лживы, и все они антагонисты истины. Не только в церкви вам лгут, но и в синагоге, и в мечети, и в храме Кришны или Шивы. В любом храме вам лгут. Храмы и созданы для лжи. Нет, нет. Не прав я. Может быть Петя Нирыба верующий, и я оскорблю его религиозные чувства, или, хуже того, отниму костыли веры. Я прав, а, Заратуштра?

       – Ты прав. Лучше быть обманутым, но счастливым, чем знающим истину, но несчастным, – сказал Заратуштра.

       – Вот именно. Нет, пока я не создам настоящего бога и настоящее, обоснованное бессмертие, пусть все остается по-старому. С людьми надо быть предупредительнее, тактичнее. Люди слишком ранимы. Так что помолчу пока. Подумаю о том, что хорошо, потому что ответственно, а что плохо, потому что безответственно, и дам Пете познакомиться с Давидом Давидычем.

       – Давид Давидович Бронштейн, – представился седой носатый мужчина с пионерским галстуком на шее. – Активный участник Великой Октябрьской социалистической революции. Брал Зимний дворец. Лично знаком с Лениным. Советский партийный и государственный деятель. Историк. Публицист. Режиссер. Снял картины: «Ленин в октябре», «Ленин в Смольном», «Ленин всегда живой». После свержения горбачевской сволочью Советской Власти вел агитационную работу в Хитропупинске и окрестностях, за что был схвачен и без суда и следствия брошен в эти застенки. Настаивал, настаиваю, и буду настаивать, что главное для человека коммунизм и все, что к нему прилагается.

       – Главное – не коммунизм, главное – бессмертие и гороховый суп, ну и, конечно, другие вкусности, – сказал Гороховый Суп.

       – Но бессмертия нет, а то, чего нет, не может быть главным, – возразил Художник.

       – А я слышал, что бессмертие есть, – робко сказал Петя Нирыба. – Просто бессмертные прячутся от смертных в пещерах, чтобы те не убили их от зависти.

       – Да, еще и зависть, еще и зависть движет миром! – воскликнул Озабоченный.

       – У тебя почему-то миром движет все самое плохое, – заметил Философ. – А любовь? А дружба? А справедливость? Да мало ли всего того хорошего, что движет миром.

       – Вот мы тут все философствуем, а Леня опять молчит. Скажи что-нибудь, Леня, – попросил Давид Давидович.

       – А что я могу сказать? – вопросом на вопрос ответил Леня. – Я барабанщик, я ноты не знаю.

       – А я, в порядке философствования, хочу выдвинуть гипотезу, – сказал Философ. – А может, нам действительно нужен был коммунизм? Может, мы просто не сумели ничего из него построить? И если бы строили его по китайскому образцу, то что-то такое хорошее построили бы? А то говорили, что вот будет у нас капитализм, и потекут тогда у нас молочные реки вдоль кисельных берегов. У нас уже тысячу лет капитализм, а что-то ни молочных рек, ни кисельных берегов даже на горизонте не видно. Как не было счастья – так и нет.

       – В Англии счастье есть, потому что в Англии, говорят, хорошо кормят, – сказал Гороховый Суп.

       – Может быть, ты и прав, что в Англии счастье есть, – сказал Художник. – Потому что в Англии люди не делятся на простаков и хитропупых. В Англии справедливость и свобода существуют для всех одинаково. А благополучие, а с ним и счастье – это уже плоды свободы и справедливости.

       – Спорны твои рассуждения. А как же Китай? – заметил Озабоченный. – Китай – благополучная страна, хоть свобода там и ограничена.

       – Не знаю как со счастьем в Китае, я за то, как в Швеции. За врастание социализма в капитализм, – сказал Художник.

       – А теперь дайте мне сказать! – заговорил пылко Давид Давидович. – Это что же получается, товарищи пролетарии? Вы что же, отрицаете обнищание пролетариата, а получение некоторыми его представителями тепленьких местечек рассматриваете как врастание социализма в капитализм? Да это только жалкие подачки, потому что власть все равно остается у буржуазии! Парламентская деятельность пролетариат не спасет. Классы остаются классами и между ними – пропасть. Буржуазия по-прежнему будет стараться побольше урвать. Нас спасет только диктатура пролетариата!

       – Диктатура тех, кто пьет горькую? – возразил Заратуштра.

       – Значит, по-вашему, недавнее увеличение налогов для богатых в Евросоюзе это что!? – гневно заговорил Озабоченный. – Если вся власть у буржуазии, значит те, кто хотят побольше урвать, сами себе налоги увеличили!? Где логика!? Пожалуйста, заткните кто-нибудь Давид Давидовичу рот!

       – Сам заткнись! – не смолчал Давид Давидович.

       – Тише, тише, не ссорьтесь, друзья, мы же интеллигентные люди! – призвал к порядку Философ.

       – Вот ты, Художник, сказал, что благополучие, а с ним и счастье – это уже плоды свободы, – заговорил Озабоченный. – Но вот беда, не ко всем народам свобода применима! Мы, если бы стали свободными, обратили бы эту свободу в свободу воровать. Конечно, мы кричим о настоящей справедливости, и, когда кричим, то вроде и жаждем ее, но, в конце концов, все равно оказывается, что воровать мы жаждем больше, что воровство, оно понадежнее справедливости будет.

       – «Так в чем отличье черни от господ? Ни в чем, коль внешний блеск не брать в расчет», – процитировал Шекспира Заратуштра.

       – Да, ты прав. Ни в чем. Недаром у нас в народе принято говорить о начальстве не «вор», а «умеет жить», – продолжил Озабоченный. – Для большинства из нас справедливость – это когда воруют все одинаково. Скажете, что это от невежества, что это пройдет? Не пройдет, потому что, если мы учимся, – я говорю обо всем народе, и о хитропупых, и о простаках, – если мы учимся, то учимся не для того, чтобы избавиться от невежества, не говоря уже о том, что не для того, чтобы что-нибудь свершить, в нас нет для этого здорового честолюбия, а для того мы учимся, чтобы устроиться на тепленькое местечко, судьей, например, и там не вершить справедливость, а гнить и радоваться собственному гниению, потому что для нас слаще аромата собственного гниения ничего на свете нет. О боже! Насколько мне эта нация воров ненавистна, хоть я к ней и принадлежу!

       – Внесу одну поправку, – сказал Заратуштра. – Бедные, подстегиваемые нуждой, имеют право быть ворами. Когда не хватает самого необходимого, трудно устоять.

       – Никто не имеет права быть вором, – возразил Озабоченный. – И потому, если все-таки бог есть, то пусть он лишит нас всех заповедей, оставит одну, но такую, чтобы она вошла в нашу кровь, в нашу плоть, в нашу душу, и чтобы ее никак, совсем никак нельзя было нарушить! Эта заповедь – имей совесть и честь! Бога, конечно, нет. Но не это плохо. Хуже всего то, что у нас нет людей, которых можно бы было назвать совестью нации. Человека, который имел бы право сказать всем, и хитропупым, и простакам: имейте совесть и честь! Нет у нас ни одного такого человека!

       – А Дмитрий Иванович Штерн? – спросил Заратуштра.

       – Ну, разве что Штерн, – согласился Озабоченный – Только где он сейчас, этот Штерн? Засунули куда-то, чтобы не мешал красть. Как он вообще попал в премьер-министры? Для них ведь выбрать в премьеры честного человека – это обрубить сук, на котором они сидят, сволочи!

       – Ты бы поосторожнее с выражениями… – заметил Философ.

       – Говорят, что уже разрешили роптать, – сказал Озабоченный.

       – На всякий случай лучше не роптать, – сказал Философ.

       – Давайте лучше говорить гадости о России. Это патриотично, – предложил Заратуштра.

       – Если бы я жил в России, я бы говорил гадости о России, вот что патриотично, – сказал Озабоченный. – Как видите, сам я человек безнравственный, но вопросы нравственности меня волнуют чрезвычайно.

       – Если бы не «шкаф», то ты, Озабоченный, был бы вполне нравственным человеком, – заметил Заратуштра. – Хотя, в принципе, в юности человек может так мыслить, но умирать он должен с другим.

       – А о чем человек должен мыслить, умирая? – спросил Озабоченный.

       – О разном, о разном, – уклончиво ответил Заратуштра.

       – О чем мыслить – подскажет прожитая на земле жизнь, – сказал Философ. – Я, например, буду, надеюсь, мыслить о том, что мне удалось открыть бога, который удовлетворяет как материалиста, так и мистически настроенного человека. И еще я буду мыслить о рае, в который после смерти отправляюсь. И разве есть что-нибудь более великое для религиозного философа, чем найти бога для всех и открыть бессмертие?

       – Тебе хорошо, а у меня никогда не было «шкафа», поэтому, прости, но я по-прежнему буду думать о «шкафе». Каждому – свое, – сказал Озабоченный.

       – А теперь разрешите и мне сказать, – сказал Художник. – Путеводной звездой человеку служит счастье, вот только счастьем этим совсем не обязательно должна быть любимая женщина. Счастьем может быть и удачная картина или книга. Тебе, Озабоченный, сколько лет?

       – Тридцать.

       – Тогда еще не все потеряно. Тогда у тебя еще будет возможность понять, что женщины – не главное.

       – Так, по-твоему, главное – творчество? – спросил Озабоченный.

       – Главное – творчество, – сказал Художник.

       – Счастье невозможно, даже если ты творец, если ты веришь в смерть, – заговорил Заратуштра. – Ведь, по сути, человек просто сидит в камере смертников и ждет, иногда мучительно ждет, что лет через тридцать, через двадцать, через десять, или вот-вот, с минуты на минуту, его поведут на казнь. Какое уж тут счастье! Не до счастья!

       – Не будет казни, – сказал Философ, – потому что существует бессмертие, и я скоро его открою.

       – Нельзя открыть то, чего нет, – возразил Озабоченный.

       – Не спорьте, товарищи пролетарии и полупролетарии, – сказал Давид Давидович. – Лучше послушайте меня. Есть, есть такое место, где все, абсолютно все проблемы решены. Вот послушайте меня…

 

ГЛАВА 10

 

      Когда Иван с Гердой вышли из закусочной, по-прежнему моросил дождь.

       – Прячься, – сказала Герда, раскрывая зонт.

       – Да я вроде не сахарный… – сказал Иван.

       – Становись, становись! – настаивала Герда. – Я чувствую себя неуютно, когда неуютно кому-то рядом со мной.

       – Ну, разве что из-за этого. Но тогда мне придется к тебе немного прижаться, а от меня пивом разит, наверное.

       – Ничего, становись, ты выпил всего лишь кружку, – сказала Герда. – Можешь даже обнять меня за талию, чтобы было удобнее. Я не недотрога.

      Иван так и сделал и через некоторое время узнал в шедшем навстречу им мужчине с зонтом Лекрыса. Оба кивнули друг другу, после чего Лекрыс остановился и довольно долго смотрел им вслед.

      Фонари не горели. Улица слегка освещалась только горящими окнами домов. Долго шли молча. Ивану хотелось это молчание нарушить, и он не нашел ничего лучшего, как сказать банальность:

       – Темень какая на улицах для простаков. Экономит гетман на нас, набивает карманы за счет продажи электроэнергии за границу.

       – Ты не боишься мне такое говорить? – спросила Герда.

       – Говорят, что уже позволено роптать, а, кроме того, я чувствую, кому можно доверять. В тебе нет фальши.

       – Некоторая доля фальши присутствует и в самом искреннем человеке, – заметила Герда.– И искренний человек скажет: «Рад был с вами познакомиться», даже если не испытывает никакой радости. Искренность и вежливость часто несовместимы. Нормальному человеку всегда хочется казаться добрее, чем он есть на самом деле, и он часто предпочитает вежливость искренности.

       – В твоем понимании «нормальный», значит, хороший?

       – В моем понимании в нравственном отношении есть нормальные и ненормальные. Из известных истории людей на свете был лишь хороший человек, да и тот умер, отравившись несвежей свининой.

       – Будда? – спросил Иван.

       – Будда, – подтвердила Герда.

       – А Христос тогда кто?

       – Христос был ригористом, не признавал никаких компромиссов. Будда ригористом не был.

       – Я тоже ставлю Будду выше Христа, – сказал Иван. – Христос говорил: бросьте все и идите за мной. А Будда говорил: если хотите – идите за мной. Чувствуешь разницу?

       – Да. Будда говорил, что не следует хулить чужую веру, что надо уважать чужую веру, даже противную нашим убеждениям. Христос бы так не сказал. Христос был фанатиком.

       – Да, хорошим человеком был Будда, но я бы за ним не пошел. Ни за ним, ни за Христом, который, кроме креста, принес в мир меч, ни за Магомедом, который тоже принес в мир меч. Я лучше бы залез в свою раковину и посмотрел бы, что из этого всего выйдет.

       – Ты трус?

       – Не то чтобы трус. Хотя ты не первая меня называешь трусом. Просто я ни в чем не уверен.

       – Но все-таки они несли в мир добро.

       – А принесли зло.

       – К Будде это не относится.

       – Да, к Будде не относится. Но и за ним я не пошел бы. Потому что как неповторима внешность человека, так же неповторим и его внутренний мир. Очень правильно Высоцкий пел в «Чужой колее»: «Делай как я, это значит не надо за мной».

       – Ну хоть что-то тебе близко?

       – Эпикур. Только не путай с Аристиппом.

       – Знаю, это у него, у Аристиппа беспорядочные и безмерные плотские утехи.

       – Да, – продолжил Иван. – У Эпикура наслаждения жизнью разумные. Такие, после которых не бывает горького похмелья. Такие, чтобы не принести вреда ни себе, ни людям, а, напротив, наслаждаться, по возможности, взаимно.

       – У тебя получается?

       – Не всегда Видимо, для разумных наслаждений нужны рассудок и дисциплина. Мне их недостает.

       – А ты самокритичный, а это уже говорит об уме.

       – Просто я много читаю. Только ты не подумай, что я хвастаюсь, что много читал. «Прочесть тысячу книг – не большая заслуга, чем вспахать тысячу полей», – сказал Сомерсет Моэм. Но мне зачастую кажется, что все же лучше вспахать тысячу полей, чем прочесть тысячу книг. Меньше будет самолюбования. Вот де я какой необыкновенный! Кроме того, чтение – тоже своего рода пропаганда, тоже отучает самостоятельно мыслить.

       – Ты не прав, – сказала Герда. – Надо много читать. Даже гениям более обширные знания позволили бы больше себя проявить. Шире было бы поле для творчества. Шевченко, например, больше бы себя проявил. Разнообразнее.

       – Если бы он, вдобавок, дольше прожил.

       – Да, конечно. И если бы был хоть чуточку повеселее.

       – Но такая жизнь у него была. Такая, что не до веселья, – сказал Иван.

       – Да, конечно, – согласилась Герда.

      Некоторое время они шли молча. Потом Герда сказала:

       – Вот ты меня провожаешь, а тебе-то самому долго будет домой возвращаться?

       – Мы прошли уже улицу Самой Светлой Надежды. Там, в самом начале улицы, мой дом.

       – Это тот, самый высокий дом?

       – Верно.

       – А на каком этаже ты живешь?

       – На предпоследнем, шестнадцатом.

       – А площадь Первого Великого Гетмана из твоих окон видно?

       – Из моих – не полностью. Загораживает здание архива, а вот с технического этажа уже должно быть видно.

       – И что же? Туда можно попасть?

       – Там стальная дверь, и замок, как в сейфе.

       – Значит, попасть нельзя?

       – А почему ты интересуешься?

       – А у тебя не возникала мысль забраться на что-нибудь с винтовкой с оптическим прицелом и застрелить Брехунца, когда после Нового года происходит возложение цветов к памятнику Первого Великого Гетмана?

       – Не возникала.

       – А у меня возникала. Жаль, что там как в сейфе.

       – Ну, есть люди, которые могут открыть любой замок и справиться с любой сигнализацией.

       – Только где такого найти!

       – Среди уголовников, – сказал Иван.

       – Не хочется знаться с уголовниками.

       – Раз хочешь посмотреть на гетмана сквозь оптический прицел – придется знаться. Да и среди них, как и среди всех, разные люди. Тем более медвежатники. Это совсем особые люди. Это техническая интеллигенция в своем роде.

       – А где уголовники обычно собираются?

       – Ну, я не очень-то осведомлен, слышал только о кафе «Стрелка».

       – А на какой оно улице?

       – На углу улицы Самых Светлых Умов и проспекта Бывших Алкоголиков.

       – Ну все, забудем! – Герда посмотрела на Ивана. – А ты как будто повеселел.

       – Да, немного отвлекся, – он помолчал, а потом продолжил: – Ты прости, но можно я выговорюсь?

       – Выговорись, если так тебе будет легче.

       – Я, наверное, подлец, потому что иногда мне кажется, что лучше бы она – ты извини, я о своей бывшей жене, – не ушла, а умерла. Я бы легче это перенес. И все же я себе это чертово пьянство не прощаю. Я знаю, что эта слабость, позорная слабость. Мужественный человек от неразделенной любви не запьет. Но, с другой стороны, можно меня простить. Пьянство – это порок многих мужчин украинской породы. Порода такая у меня. Гены. Мы же не обвиняем таксу за то, что у нее короткие ноги? Евреи, например,– я, конечно, говорю о большинстве, – совсем другой породы, не пьяницы, хоть многие и любят застолья. Вот они – по-настоящему мужественны. Но, опять же, может быть, ставить это им в заслугу нельзя. Просто у них другая порода.

       – Ты льстишь, потому что я еврейка?

       – Я не льщу, я вслух размышляю.

      Помолчали.

       – А я ведь часть вашего разговора обо мне краем уха слышала. Насчет того, что я не от мира сего. Так вот, я тоже от мира сего. И стихи мои трудно назвать стихами. Так, стишки.

       – У тебя одухотворенное лицо.

       – Это еще ничего не значит. Внешность может быть обманчивой. Я такая же язва, какой и ты бываешь в своих афоризмах. Вот, послушай:

 

      Вы знаете, как приходит гонорея?

      Это было в Одессе.

      «Приду в десять», сказала Мария

      И пришла в десять.

 

      Хотя, конечно, это не оригинальные стихи, это реминисценция.

       – Что такое реминисценция? Я вроде и много читаю, но это слово забыл.

       – По-латыни: «воспоминание». Заимствование образов или ритмико-синтаксических ходов из другого произведения.

       – А что такое «ритмико-синтаксический»?

       – Ну, если синтаксис – это по-гречески «построение или порядок», то ритмико-синтаксический – это значит «ритмически построенный». Хотя мне и не следовало тебе это сообщать.

       – Почему?

       – Потому что парню, когда он знакомиться с девушкой, нужно точно знать, есть ли у нее половые органы. А из моей ученой речи это не совсем ясно. Я тебя не ошарашила?

       – Разве что чуть-чуть. У моей бывшей жены тоже такой же вольный ум. Тоже не стесняется шутить по поводу секса.

       – А кто она?

       – Она журналист, пишет о ночной жизни города.

       – А как ее имя?

       – Анастасия Шевченко.

       – Читала я кое-что. Ничего, по-моему, пишет. И красивая она, я фото в журнале видела.

       – Да. Но ее красота и твоя красота – разные. У нее красота яркая, я бы даже сказал несколько вульгарная, а у тебя – иконописная, хотя, конечно, женщина ты тоже земная. Хотя, может быть, и ты была бы ярка, если бы пользовалась косметикой. А впрочем, у тебя и без туши ресницы как подведенные.

       – Это хорошо или плохо, что я земная? Ты сказал, что я земная женщина.

       – Это практично. Я же не сказал «приземленная».

       – Прости, но что плохого даже в приземленной женщине? Что плохого, если женщина обхаживает, обстирывает, обглаживает своих детей и своего мужа, ничего не требуя взамен? Разве это плохо? Разве она менее важна? Разве она в своем роде не герой? В мире нет ничего неважного. Всё и вся в ней расположено по горизонтали, а не по иерархической вертикали. Приземленная женщина ничем не ниже ни великого поэта, ни великого ученого. Может быть, что без этой приземленной женщины не состоялся бы ни этот великий поэт, ни этот великий ученый. Разве я не права?

       – Не совсем, по-моему, – сказал Иван. – Есть все-таки в мире и важное, и не важное. Мы с брезгливостью относимся ко многим насекомым, но природе, чтобы перерабатывать отходы в почву, за счет которой мы живем, нужны именно насекомые, а вовсе не мы. Без нас природа не только обошлась бы, а даже, если бы мы вдруг исчезли, вздохнула с облегчением. Как это ни прискорбно, но важны низшие формы жизни: бактерии, насекомые, менее важны лягушки, еще менее важны высшие, коровы или тигры, например, но человек совсем не важен.

       – Пожалуй, так говорить не стоит… – сказала Герда.

       – Почему? Ведь это истина.

       – Это одна из истин. И не самая лучшая. Не вдохновляет. И потом, я говорю не о природе, а о людях. О том, что для благородного человека все люди расположены по горизонтали. Это я вычитала у Гете. Да и у других мыслителей тоже что-то подобное было. И я с ними почти согласна, за исключением одного.

       – Чего?

       – За исключением того, что бывают исключения, сверхчеловеки. Хотя подавляющее большинство людей, конечно, располагается по горизонтали.

       – Люди лишь по сути располагаются по горизонтали, а в самомнении – нет, потому что насквозь тщеславны, – сказал Иван. – Казалось бы, это плохо, но именно тщеславие движет прогрессом. Тщеславие и любопытство.

       – Нет. Честолюбие и любознательность. Хотя, конечно, не только они.

       – Извини, Герда, но честолюбие и любознательность – это просто более красивые названия тщеславия и любопытства. На деле же это то же самое.

       – Не то же самое. Честолюбие имеет целью реализовать себя и доказать себе и другим, себе в первую очередь, что ты чего-то стоишь. Тщеславие же имеет цель только подать себя в выгодном свете. Честолюбие совершенствует человека, а тщеславие совершенствует умение себя подать. А по поводу любопытства и любознательности, то в любопытстве может быть что-то вульгарное, в любознательности же вульгарного нет.

       – А ты молодец! – сказал Иван. – Умеешь разложить все по полочкам.

       – Просто я много размышляю.

       – Философ в юбке.

       – Ты меня не оскорбил.

       – Я знал, что не оскорбляю тебя. Ты, по-моему, из тех редких женщин, которые любят, когда их хвалят не за красоту, а за ум. Хотя и красотой ты не обойдена.

       – Возможно, только я не философ. Философия, что подтверждается ее тысячелетней историей, – пустая болтовня, и любой философ, когда он пытается загнать жизнь в какие-то свои надуманные схемы, пустое место по сравнению с обычным учителем физики, математики, химии или литературы. Ни разуму, ни положительного знания, ни Шопенгауэр, ни Ницше, ни Ленин, ни кто-то еще не добавляет. Болтовня все это.

       – Но у философов есть мудрые мысли, – возразил Иван.

       – Не спорю. Но шопенгауровский «человек-щепка», которого злая бездушная субстанция невесть куда несет – это далеко не всегда правда. Каждый человек, если он не дурак, чаще всего имеет все-таки возможность в свободном обществе построить себя и свою судьбу. Мне ближе Сартр. По Сартру, поскольку, быть свободным – это быть самим собой, то «человек обречен быть свободным» И все же, если уж я и философ, то позитивист. Я считаю, что подлинное знание может быть получено только как результат отдельных наук или в результате их синтеза и в результате эксперимента, а уж никак не в результате заумного мудрствования. Сказки это все. И каждый из этих сказочников сочиняет сказку на свой лад, попутно объявляя других таких же сказочников дураками. «У вас неправильные пчелы, – говорит он, – и дают они неправильный мед. А вот мои пчелы дают мед правильный». А потом оказывается, что и его пчелы тоже дают неправильный мед. И так до бесконечности. Но вот в учении Ницше есть здоровое зерно. И это его зерно – сверхчеловек.

       – Сверхчеловек не существует.

       – Существует. Существуют люди, ставящие перед собой такие благородные цели, что они оправдывают любые средства.

      Герда остановилась и, чуть задрав голову вверх, сказала:

       – Мы пришли. Вот мои окна на пятом этаже. Те, что светятся.

       – Хорошие окна, – сказал Иван. – Окна хороши, только когда они светятся, когда ты возвращаешься домой.

       – Ты боишься одиночества? – спросила Герда.

       – Да. Я не мудрец. Поэтому боюсь.

      Они прошли еще несколько шагов.

       – А теперь в эту арку. Опять лампочку разбили, вандалы.

      Тут от стены отделились две темные мужские фигуры.

       – Огонек есть? – спросил один из парней и подошел к Ивану вплотную. Другой же, когда Иван полез в карман, зашел к нему за спину. И только Иван вынул зажигалку из кармана, как в голове что-то ярко вспыхнуло, ноги подкосились, и он провалился в кромешную тьму.

 

ГЛАВА 11

 

       – Довелось мне проповедовать великие идеи марксизма-ленинизма на базарчике одного провинциального городка, – начал рассказывать Давид Давидович. – Прочитал я проповедь, а потом, сам не знаю, как это получилось, схватил курицу с прилавка, таким голодным был. Мне говорят: «Положь курицу на место!», а я смотрю на курицу, она хоть и сырая и синяя, но для меня даже сырая и синяя такая аппетитная, что я, хоть и понимаю, что нехорошо поступаю, что Ленин бы так не поступил, но курицу назад положить не могу. Вот не могу – и все тут. Словно окаменел, и словно приросла к моим окаменелым рукам эта несчастная синяя птица. Словно я сам самым поганым капиталистом стал. Смотрю – баба, рослая такая, выходит из-за прилавка и тянет к моей курице свои грабли. Тут я встрепенулся – и деру. Бегу вдоль железнодорожного полотна – базарчик возле железной дороги был, – а баба за мной. Человек я, конечно, немолодой, бежать мне трудно, а она баба молодая еще и сильная, такая сильная, что боязно даже. Смотрю, рядом со мной притормаживает паровоз. Сначала быстро так стучал: чух, чух, чух, чух, а потом медленно: чух-чух, чух-чух. И женщина-машинист из паровоза высовывается, грязная вся, но, как и я, с пионерским галстуком на шее. Высовывается и кричит: «Брось курицу!» Смотрю, баба вот-вот меня догонит. А машинист снова: «Брось курицу, кому говорю, это не по-коммунистически!» Ну, бросил я тогда курицу, а баба не отстает, и на курицу ту несчастную уже нуль внимания, а все внимание на меня. Что-то идейное в ней проснулось, что-то пролетарское. Тут машинист открывает дверь и кричит: «Руку давай!». Ну, схватился я одной рукой за поручень, а за другую она втянула меня в паровоз. И снова паровоз ускорился: чух, чух, чух ,чух. Смотрю – баба отстала, остановилась, и только оставалось ей, как погрозить мне кулаком. А мне и бабу жалко, люблю я в людях это пролетарское, но и себя жалко тоже, курицу я так и не съел. Вы спросите, как же это можно есть сырую курицу? А я съел бы. Честное коммунистическое, съел бы, такой голодный был! Ну, отдышался я, а машинист и спрашивает: «Тебе в Хитропупинск?». «В Хитропупинск, – говорю. «В Хитропупинск не могу, я в Хитропупинск Небесный». «А это что за город такой, Хитропупинск Небесный?», – спрашиваю. « А это такой город, что вроде бы и Хитропупинск, а с другой стороны вроде и не Хитропупинск. Все на велосипедах, и не от нищеты, а как в Голландии или Дании, где люди не бахвалятся богатством. И лица у людей такие… такие… и не опишешь, какие хорошие и добрые. Это все потому, что люди у нас – сплошь творцы. Поскольку всю работу делают роботы, а люди физически не трудятся, то им ничего не остается, кроме как заняться наукой и искусством». «Тогда и мне в Хитропупинск Небесный, – говорю я. – Я тоже хочу заняться наукой или искусством». «Тебе еще рано, – говорит машинист. – Ты должен всех оповестить, что есть такой город, и тогда я за тобой и всеми твоими единомышленниками прилечу». Вот как. А вы говорите, что только в Англии есть счастье. А теперь, уважаемая пролетарская и полупролетарская масса, задавайте свои вопросы. Я не буду увиливать даже от самых острых, как завещал великий Ленин, и как учила нас Коммунистическая Партия Советского Союза.

       – Да-а-а… – протянул Озабоченный. – Наворотил, такого наворотил! И на чем же держится твой Небесный Хитропупинск?

       – Точно не знаю, но, наверное, на каких-то канатах.

       – А за что цепляются канаты?

       – Точно не знаю, но, наверное, за небо.

       – Да как же канаты могут цепляться за воздух?

       – Стыдно, товарищи пролетарии. Стыдно не знать, что небо – это и твердь. Вначале воздух, а потом еще и твердь. Твердь небесная, как сказано в библии. Все ясно?

       – Чушь и белиберда, – сказал Озабоченный. – И кто же построил этот город и подвесил его на тверди небесной?

       – Ленин, Маркс и Энгельс, а также Сократ, Платон, Аристотель и Пифагор своим святым духом.

       – Так они что, боги теперь?

       – Объясняю для бестолковых. Судя по тому, что говорил Пифагор, они теперь живут в новосфере, оболочке, окружающей землю, в виде святых духов, которые веют, где хотят и творят разумное, доброе, вечное. Они не умерли, ибо сказано: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» Все понятно?

       – С тобой все понятно! – сказал Озабоченный.

       – А как туда можно попасть, на самолете? – спросил Петя Нирыба.

       – На самолете нельзя, только на паровозе. Ибо сказано: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка», а не сказано: «Наш самолет, вперед лети, в коммуне остановка».

       – Но паровозы не летают, – возразил Петя.

       – Повторяю для идиотов. Есть особые пролетарские паровозы, которые летают. Иначе пели бы: «Наш паровоз, вперед езжай», а поют: «Наш паровоз, вперед лети». Все ясно?

       – С тобой все ясно! – повторил Озабоченный.

       – Вот видите, товарищи пролетарии и полупролетарии, я не увиливал даже от самых острых вопросов. Как видите, товарищи, бог есть, но бог – это совокупность множественных великих умов, живущих в новосфере.

       – Толково ты все объяснил, но вопросы остались, – сказал Заратуштра.

       – Задавайте, отвечу на любой.

       – Тогда ответь, ради интереса, почему люди летают на самолетах и ракетах, но твоего Небесного Хитропупинска никто до сих пор в глаза не видел? – поинтересовался Озабоченный.

       – Потому что он в другом измерении, как буддийская Шамбала, его могут увидеть только просветленные, такие просветленные, как Будда и я.

       – Будда просветленный? Скорее уж наш Озабоченный с его шкафом просветленный, а Будда – это человек, который мечтал стать огурцом, – заметил Заратуштра.

       – А впрочем, в самом деле, если люди верят, что на небе есть рай, то почему бы не поверить в Небесный Город? – сказал Озабоченный. – Что ни говори, но почти все люди – в той или иной мере – мистики, почти все люди верят в какой-нибудь космический разум, или волю, или дух, или гадалкам верят, ясновидящим, экстрасенсам, или в приметы, а поэтому многие поверят и тебе, Давид Давидыч.

       – А, по-моему, – это уж слишком! – возразил Художник.

       – Нет такой глупости, в которую невозможно поверить, – сказал Заратуштра.

       – Врете вы все! – крикнул Давид Давидович. – Но трудовой народ поверит мне!

       – И трудовой народ не поверит! – сказал Художник.

       – Поверит, поверит, еще как поверит! Эх вы, паршивые интеллигенты!

       – Успокойтесь, Давид Давидович, мы ведь не со зла, мы просто дискутируем, – сказал Заратуштра.

       – Да, дискутируем, – подтвердил Озабоченный. – Но хочу остановиться на том, что для меня по-настоящему важно. Есть ли в Небесном Хитропупинске публичные дома? Надо чтобы в нем были публичные дома, и чтоб женщины там трудились не ради денег, а ради коммунистической идеи. Иначе все в этом городе будут счастливы и только один я несчастен.

       – Тебе только тридцать лет, тебе не публичные дома нужны, а девушка, которая тебя полюбит! – сказал Давид Давидович.

       – А кто меня полюбит? Рожа кривая, прыщавая. Да еще горб. Так есть там публичные дома?

       – Публичных домов там нет, потому что публичные дома – это не по-коммунистически! – сказал Давид Давидович. – Но там есть любовь, потому что любовь – это по-коммунистически.

       – И по-христиански, – сказал Философ.

       – Но только не любовь мужчины и женщины, – сказал Заратуштра. – Любовь мужчины и женщины в христианстве всего лишь допустима. Это монашество добродетель

       – Это потому, что отцы церкви, как и все мы, как и Фрейд со своим дурацким эдиповым комплексом, все примеряли на себя! – воскликнул Озабоченный. – Примерили на себя роль евнуха, им эта роль подошла, а то, что другим это ну никак не подходит, не учли. Свою рубашку, поскольку она ближе к телу, только ее и чувствуешь, не понимаешь, что другие – совсем не такие как ты!

       – Но ничего, скоро я открою настоящего бога, который будет считать добродетелью и половую жизнь, – сказал Философ. – И вот еще что: я перечитал всю библию и решил, что мой бог, в отличие от библейского, не будет лишен чувства юмора

       – Он и сейчас не лишен чувства юмора, – заметил Озабоченный. – Вот только юмор у него своеобразный. Черный, прямо скажем, юмор. Помните анекдот про крематорий в концлагере? «Дяденька, можно я с кошечкой в печечку? – Иди, изверг». Вот это «с кошечкой в печечку» и есть чертов божий юмор!

       – Я вижу, как тебе, Озабоченный, это не по нутру. Ты аж темнеешь весь. Но ведь о смерти можно говорить не с горечью, а со светлой грустью, – сказал Заратуштра.

       – Давит меня это, даже подавляет.

      – Не тебя одного, – сказал Заратуштра. – Но если внушить себе, что жизнь не так уж и хороша, не так страшна будет смерть. Вы как хотите, а мне даже как-то по-своему хорошо, когда я пою:

 

     «Настанет день и с журавлиной стаей

      Я поплыву в такой же сизой мгле,

      Из-под небес по-птичьи окликая

      Всех вас, кого оставил на земле».

 

      Не давит же? Может и печально, но не давит же?

       – Рыдать хочется! – сказал Озабоченный.

       – Ну так порыдай.

       – Уже не хочется.

       – Давай еще что-нибудь в том же духе, чтобы ты окончательно уразумел, что такое светлая грусть. Например:

 

      «Уж сколько их упало в эту бездну,

      Разверстую вдали.

      Настанет миг, когда и я исчезну

      С поверхности земли».

 

       – Ты издеваешься надо мной?! – закричал Озабоченный. – Люди! Заратуштра надо мной издевается!

       – Ну что ты, я же интеллигентный человек! Ну, если это вас всех так донимает, тогда я молчу.

       – Вот мы тут размышляем, а Леня опять молчит, – заметил Давид Давидович. – Скажи что-нибудь, Леня.

       – А что я могу сказать? Я барабанщик, я ноты не знаю.

       – Это очень мудро, что господь, создавая человека, разместил в голове глаза, рот, а на голове нос и уши. Иначе у многих головы просто отваливались бы за ненадобностью, – заметил Озабоченный.

       – Да, Леня. Ты хоть, как и я, еврей, но голова у тебя не еврейская, – печально сказал Давид Давидович.

       – Между прочим, и у Мандельштама, и у Пастернака, и у Бродского, и у Эйнштейна были вовсе не еврейские головы, – зло заговорил Озабоченный, – потому что «еврейская голова» – это изворотливость. Поэтому еврей Христос на деле не был евреем, а вот еврей Березовский и иже с ним – были. Хотя насчет Эйнштейна я уже сомневаюсь. Я слышал от одного антисемита, что Эйнштейн тоже изворотился украсть Теорию относительности у Пуанкаре. Если это правда, тогда и у Эйнштейна была еврейская голова. Только тогда уже это не изворотливость, а находчивость. У священных  коров не бывает недостатков. У него, у Эйнштейна, возможно, не было даже задницы, а было что-то мудрое, интеллектуальное, и только в форме задницы.

       – По-видимому, тебе доставляет удовольствие оскорблять выдающихся личностей! – гневно выкрикнул Давид Давидович.

       – Мне доставляет удовольствие не сотворять себе кумира, – сказал Озабоченный. - Все кумиры – люди, и не обязательно самые лучшие люди. И гений тоже может быть подлецом. Кстати, по-моему, гениальность – это не заслуга. Я, например, родился уродом. Не повезло. Другой родился красавцем. Повезло. Лотерея это, поэтому несправедливо говорить, что Теорию относительности создал Эйнштейн. Надо говорить от самых азов: то, что вышло из проникновения безмозглого сперматозоида в безмозглую яйцеклетку, создало Теорию относительности.

       – А труд, как же труд? Ведь все не без труда? – спросил Философ.

       – И любовь к труду тоже была заложена в сперматозоид и яйцеклетку. Вот так-то. И боюсь, что моим доводам, по большому счету, вам, уважаемый Давид Давидыч, так же трудно возразить, как и Теории относительности вашего хваленого еврея.

       – Да ты еще и антисемит! – вскричал Давид Давидович.

       – Я не антисемит. Я люблю евреев. Но я бы любил вас больше, если бы вас было меньше.

       – Сволочь ты! – закричал Давид Давидович. – Гитлер!

       – Успокойтесь, Давид Давидович, – заговорил Заратуштра. – Озабоченный так сказал ради красного словца. Только ради красного словца. Он, как и я, любит красное словцо и ничего с этим не может поделать. На деле же он не антисемит. Он, я полагаю, своего рода космополит. Он одинаково ненавидит всех. И себя в том числе.

       – Потому что человечество – это ядовитая плесень, расползающаяся по планете, и думающая при этом, что все как-нибудь устроится. То есть думающая, что она думает. Ты согласен, Заратуштра? – спросил Озабоченный.

       – Согласен, – сказал Заратуштра. – Глобально мыслить – это не способность человечества, это способность муравейника.

       – Верно, – сказал Озабоченный.

       – А теперь извинись перед Давидом Давидычем, – сказал Заратуштра. – Он – хороший человек.

       – Потому что коммунист, – сказал Давид Давидович.

       – Да. Распалился я…. – сказал Озабоченный. – Вы меня простите, Давид Давидыч, за то, что я вас и вашу расу обидел. Да, я злой. Но злой больше на словах. Не такой уж я в глубине души мизантроп. Ведь, если по большому счету, то вы, Давид Давидыч, и ваш пролетарский паровоз, и ваш Хитропупинск Небесный мне нравитесь. Да и Эйнштейн, судя по воспоминаниям современников, был хорошим человеком, а это в ядовитой плесени главное.

       – Ты правду говоришь? – недоверчиво спросил Давид Давидович.

       – А за что мне тебя не любить, а, Давид Давидыч? За то, что ты, по-своему, желаешь людям счастья? Ведь ты хочешь Града Небесного не только для себя. А что курицу украл – так это понятно.

       – Он еще и крышку от канализационного люка стащил, – заметил Художник.

       – И это тоже правильно, – сказал Заратуштра. – Днем, чтобы не упасть в люк, на то глаза есть, а ночью порядочные люди по улицам не шляются.

       – Вы правду говорите? – все еще сомневался Давид Давидович.

       – Как на духу, – сказал Заратуштра. – А с целью окончательного  примирения давайте споем коммунистическую песню.

       – Тогда давайте «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной, в горе, надежде и в радости».

       – Нет, про Ленина не хотим. Давай про лодочку, – сказал Заратуштра.

       – «Милый друг»?

       – «Милый друг».

      «Милый друг, наконец-то мы вместе» – начал Давид Давидович, и скоро вся палата подхватила, а Леня-Барабанщик даже приподнялся в постели и принялся выстукивать на коленях ритм.

 

      «Ты плыви, наша лодка, плыви.

      Сердцу хочется радостной песни

      И хорошей, большой любви.

 

      С той поры, как мы увиделись с тобой,

      Образ нежный в своем сердце я ношу,

      По-иному я живу и я дышу

      С той поры, как мы увиделись с тобой.

 

      Милый друг, наконец-то мы вместе,

      Ты плыви, наша лодка, плыви.

      Сердцу хочется радостной песни

      И хорошей большой любви.

 

      Не могу я наглядеться на тебя,

      Как мы жили друг без друга не пойму.

      Не пойму я, отчего и почему

      Не могу я наглядеться на тебя.

 

      Милый друг…»

 

      Похоже, что после песни все пребывали в благостном состоянии духа. Даже немногословный Леня-барабанщик вдруг сказал нечто новое:

       – А хорошо-то как, друзья, играть на барабане!

       – Хорошая песня, коммунистическая! – сказал Давид Давидович.

       – Да, добрая песня, – заметил Философ.

       – Потому что коммунистическая! – с укоризной сказал Давид Давидович. – Эх! Скорее бы уже в Небесный Хитропупинск!

       – А какие там люди, в Небесном Хитропупинске, качественные или количественные? – спросил Гороховый Суп.

       – Там качественные люди, высокоморальные, – ответил Давид Давидович.

       – Тогда и я хочу в Небесный Хитропупинск, – сказал Гороховый Суп.

       – А барабанщики там нужны? – спросил Леня-барабанщик.

       – А как же! Ведь там каждый день парады! – воскликнул Давид Давидович.

       – Тогда и я хочу в Небесный Хитропупинск!

 

ГЛАВА 12

 

      Очнулся Иван в помещении с прозрачными стеклянными стенами, за которыми был виден цветущий вишневый сад. Иван сидел в одном из белых кресел напротив многочисленных стеллажей, заполненных какими-то тюками и коробками. Над ними от стены до стены, не держась ни на чем, а прямо в воздухе, огнем горели буквы: «Добро пожаловать в рай!». Перед стеллажами за табличкой «Ангелина» у компьютера сидела женщина в белом платье. Из-под стола были видны ее ноги в прозрачных светлых чулках и белых босоножках. Ничего себе Ангелина и ничего себе ножки, но в одном из чулок была дырка, из которой торчал большой палец с облупленным малиновым педикюром. Ангелина отвела глаза от компьютера, посмотрела в зал и спросила:

       – Кто из вас Петров Николай Иванович?

       – Я! – отозвался молодой мужчина.

       – Город Набережные Челны, улица Киевская, дом пять, квартира четыре? – осведомилась она.

       – Все верно, – сказал Петров.

       – Подойдите, пожалуйста, к стеллажам, – попросила она, вставая из-за стола. – Устала повторять, но приходится. Новый дом только строится, поэтому пока поживете в палатке. Ничего, у нас тепло и никогда не бывает жарко. У нас круглый год весна. Вот, берите этот тюк и кладите на тележку. А еще вам положено вот это, – она указала на мешок,– вот это, – она указала на другой мешок, – и это, – она указала на третий мешок. А вот и ваша арфа.

       – А зачем мне арфа, я и играть-то на ней не умею? – недоумевал Петров.

       – Придется научиться.

       – Но я не хочу учиться! – упрямился Петров.

       – А как вы хотите славить бога? – спросила Ангелина.

       – А кто распорядился славить бога, бог?

       – Точно не знаю, но такова традиция, – сказала Ангелина.

       – Вот и я сомневаюсь, что он так распорядился, поэтому оставьте эту арфу тому, кому она действительно нужна.

       – Уважаемая Ангелина! – вступил в разговор небольшого роста, молодой, но уже почти лысый мужчина. – А арфа у вас случайно не золотая?

       – Позолоченная.

       – Тогда я заберу. И эту, и ту, что мне полагается, тоже. Я буду славить бога за двоих.

       – Вот и прекрасно. С арфами разобрались. Теперь с Прекрасной Незнакомкой. Вам нужна Прекрасная Незнакомка или потом сами себе найдете?

       – Не нужна. Я вдовец. Меня жена, наверное, ждет.

       – Не хочу вас огорчать, но ваша жена нашла себе Прекрасного Принца. Бывает. Так вы берете Прекрасную Незнакомку?

       – Я заберу! – снова вмешался лысый. – И эту, и ту, что мне полагается!

       – Да погодите вы! – воскликнула Ангелина. – Думайте, Петров.

       – А согласия девушки не требуется? – спросил Петров.

       – Выходит только та Прекрасная Незнакомка, которая не против с вами познакомиться.

       – Но я так стар… – грустно проговорил Петров.

       – Здесь все молоды, вы не видели себя в зеркале, – сказала девушка модельной наружности, выходя из-за стеллажей. – Это называется «преображение».

       – Тогда действительно, слава всевышнему! Готов славить его даже игрой на арфе! – обрадовался Петров.

       – Значит, берете арфу?

       – Беру.

       – Поздно, поздно! – закричал лысый.

       – Пока что здесь всем распоряжаюсь я! – строго сказала Ангелина. – Значит, все-таки, забираете?

       – Забираю. Пожалуй, славить бога богу, может быть, и не нужно, но, пожалуй, это нужно мне.

       – Тогда ступайте с богом, молодые.

      Молодые с тележкой скрылись в проеме, за которым начинался вишневый сад, а Ангелина снова углубилась в экран компьютера, положила ногу на ногу и стала помахивать ногой с торчащим из дырки большим пальцем с ногтем в облупленном малиновом педикюре. Иван долго смотрел то на сосредоточенную Ангелину, то на ноготь, и, наконец, спросил:

       – И не дует вам?

       – Что? – спросила Ангелина.

       – Сквозняк не ощущаете?

       – По-моему, здесь нет никакого сквозняка.

       – Я знаю, что этот мерзавец имеет в виду! – возмутился лысый. – У вас дырка в чулке. Ох и мерзавец, ох и мерзавец!

       – Я всего лишь попытался быть искренним! – оправдывался Иван.

       – Принимают в рай всяческих мерзавцев! Была б моя воля, я бы его и на порог не пустил! – продолжал возмущаться лысый. – Таких, как он, надо прямо в ад!.

       – Извините, не хочу огорчать вас, но ада нет, ад выдумали садисты, – сказала Ангелина.

       – Простите, я не хотел вас обидеть, – снова извинился Иван.

       – Ничего, ничего. Кто-то же должен был мне это сказать, иначе всю смену так и проработала бы посмешищем, – говорила Ангелина, снимая чулки.

       – Вы не были посмешищем. Забавной – да, но не посмешищем, – сказал Иван.

       – Куда же их деть? – держа чулки в руке, Ангелина смотрела по сторонам. – У нас и урны здесь не предусмотрены.

       – Я заберу! – закричал лысый. – Прекрасной Незнакомке подарю! Ничего, заштопает!

       – Да забирайте! – махнула рукой Ангелина, положила чулки на стол и посмотрела на экран.

       – Кто из вас Шевченко Иван Исаакович? – спросила она.

       – Я, – отозвался Иван.

       – Город Хитропупинск, улица Самой Светлой Надежды, дом 1, квартира 64?

       – Все так, – сказал Иван.

       – Какое замечательное название! Улица Самой Светлой Надежды! – сказала Ангелина, бегая пальцами по клавиатуре. – Только вы отчего-то мрачны. Развеселитесь. Человек с такой улицы должен быть весел. Только вот вас в райской книге нет. Может быть, позже внесут? Погодите, а пока займемся следующим. Кто из вас Сидоров Анатолий Сергеевич?

       – Я, – сказал лысый.

       – Голопопинск, улица Гробовщиков, дом 17, квартира 1.

       – Да, улица Гробовщиков. Но я, как видите, весел. Не то что некоторые!

       – Подойдите сюда, – встав из-за стола, сказала Ангелина. – Берите эту коробку, вот эти два тюка и арфу.

       – А что это у вас за унитаз? – укладывая вещи, спросил Сидоров, косясь на стоящий у стеллажей унитаз. – Он, случайно, не золотой?

       – Золотой, – подтвердила Ангелина.

       – А можно я его заберу?

       – Зачем? В доме, который сейчас строится, уже стоят прекрасные финские голубые унитазы. Зачем вам еще один унитаз?

       – Хотите верьте – хотите нет, но золотые унитазы с детства будят во мне нечто разумное, доброе, вечное. Вот ему, – Сидоров ткнул в Ивана пальцем, – этого не понять.

       – Откровенно говоря, я и сама вас не понимаю. Но берите, коль разумное, доброе, вечное.

       – Вот и чудесненько! – обрадовано потирал руки Сидоров. – А теперь давайте сюда Прекрасную Незнакомку. Где она там запропастилась?

       – Эй, Прекрасная Незнакомка! – крикнула Ангелина в глубину стеллажей.

      Слышно было, как где-то за стеллажами шептались. Слышалось: «Дура!» Потом: «Сами вы дуры, я буду за ним, как за каменной стеной!» – и Прекрасная Незнакомка, девушка все такой же модельной внешности, подошла к Сидорову и взяла его под руку.

       – Помоги мне взвалить на тележку унитаз, – сказал Сидоров.

       – С удовольствием. Ой, да он тяжелый!

       – Давай я буду держать тележку, а ты взваливай.

       – А может наоборот?

       – Делай что тебе велят!

       – Но мне тяжело!

       – Ладно, держи эту чертову тележку! – сказал Сидоров, взвалил на тележку унитаз, и они покатили тележку к выходу.

      Ангелина снова углубилась в экран компьютера, потом подняла глаза на Ивана.

       – Таки нет вас в райской книге. Значит, вы временный.

       – Это как?

       – Походите по раю, посмотрите, что тут и как, и вернетесь на Землю. Если, конечно, захотите.

       – Значит, Прекрасная Незнакомка мне не полагается? – спросил Иван.

       – Найдете себе. Их полно на Аллее Надежд.

       – Они симпатичные? – спросил Иван.

       – Несимпатичных у нас нет. Даже Сидоров, как он мне не симпатичен, внешне симпатичный. Это называется «преображение».

       – Значит, внутреннего преображения не требуется?

       – Не требуется. Приходится мириться с такими, как Сидоров, потому что, как говорит господь, без них рай был бы до безобразия однообразен. Скучен был бы рай.

      Неожиданно в проеме оказался Сидоров. Он молча подошел к столу, молча забрал с него чулки, сунул их в карман и удалился.

       – Ну? Разве не смешно? – спросила Ангелина.

       – Пожалуй, – согласился Иван. – Только отпускайте меня уже побыстрее. У меня уши пухнут, так курить хочется!

       – Увы, у нас не курят. Вот, возьмите эту коробку антиникотиновых конфет. Каждый раз вместо того, чтобы закурить, съешьте лучше антиникотиновую конфету. А теперь ступайте.

      Иван вышел из помещения, пошел по тропинке и скоро перегнал Сидорова. Скоро потому, что перегруженную тележку катить было не так-то просто, и Сидоров с Прекрасной Незнакомкой упирались и кряхтели.

       – Помочь? – спросил Иван.

       – Без сопливых обойдемся, – сказал Сидоров.

       – Я как лучше хотел, – пожал плечами Иван и с чувством исполненного долга пошел дальше.

       – Без сопливых! – закричал ему вдогонку Сидоров.

      Тропинка закончилась довольно широкой аллеей, по которой прохаживалось или сидело на скамейках, или толкали тележки немало людей. Иван обратил внимание на разнообразие всяческих рас, а также одеяний: от древнегреческих туник до джинсов, и даже был один в одежде то ли гота, то ли эмо. Иван их не различал. Сильно хотелось курить, и Иван, предварительно сметя лепестки вишни, скатывающиеся под ладонью в розовые трубочки, сел на пустующую скамейку, чтобы съесть конфету. В раю была весна. Цвели вишни, радостно щебетали птички, жужжали пчелы, над по-весеннему свежей зеленью травы с желтыми и кое-где уже опарашютившимися одуванчиками порхали бабочки. Но вот беда: как только Иван сел, подошла какая-то, по все вероятности, бездомная собака, наделала кучу, с сознанием исполненного долга удалилась, а кучу тут же оккупировали мухи. Крупные, с отливающими блестящим металлом спинками. Глядя с отвращением на этих чертовых мух, Иван не сразу увидел Прекрасную Незнакомку. Он заметил ее, когда та подошла довольно близко, но, увидев мух, резко изменила курс и села на скамейку напротив под столбом с громкоговорителем. На ней было цветастое старомодное платье, далеко выше бледных коленей, в руке она держала допотопную черную сумочку, но, не отнимешь, была ничего себе. Каштановые пышные волосы, кругленькое беленькое личико, пухлые губки и маленький чуть вздернутый носик, который ее, такую молоденькую, тоже только красил.

      Тут из громкоговорителя полилась песня.

 

      «Эти глаза напротив,

      Чайного цвета,

      Эти глаза напротив,

      Что это, что это?

      Пусть я впадаю, пусть,

      В сентиментальность и грусть,

      Воли моей супротив,

      Эти глаза напротив.

      Вот и свела судьба,

      Вот и свела судьба,

      Вот и свела судьба нас,

      Только не подведи,

      Только не подведи,

      Только не отведи глаз».

 

      Песня, как подумалось Ивану, была наводящей. Но это цветастое платье, эта допотопная сумочка…. Разве может Прекрасная Незнакомка одеваться так безвкусно? Но, может быть, она из семидесятых годов двадцатого века? Тогда такое носили. И он решился подойти.

       – Извините, но позвольте вас спросить: вы одиноки?

       – Я не замужем, – ответила она.

       – Тогда, может быть, это вы моя Прекрасная Незнакомка?

       – Если вы не женаты, тогда, может быть, это вы мой Прекрасный Принц, а я так опрометчиво села на другую скамейку.

       – Вас можно понять, люди любят эстетику, а мухи – это не эстетично.

       – Мне нагадали, что мой Прекрасный Принц будет писателем. Вы писатель?

       – Писатель.

       – Может быть, вы и есть мой Прекрасный Принц?

       – Не исключаю, – сказал Иван.

      Вдруг с неба мелко закапало, и Иван поднял голову вверх. Солнце по-прежнему светило, это был слепой дождь.

       – Слепой дождь, – сказал Иван.

       – И ласковый. Помните, как у Веры Матвеевой? – и она вдохновенно продекламировала:

 

      «Будет ласковый дождь,

      и ветер поможет взлететь,

      и сбудется все, чего ждешь,                                            

      и легкой будет печаль,

      потому что над миром

      будет ласковый дождь».

 

       – Может быть, я и тупой, – сказал Иван, – но, откровенно говоря, я не знаю никакой Веры Матвеевой, хотя стихи хорошие.

      Неподалеку остановился симпатяга Сидоров со своей тележкой. Пот градом катился и по его лицу, и по прекрасному личику его незнакомки. Увидев Сидорова, Прекрасная Незнакомка Ивана встрепенулась и напряженно подалась вперед.

       – У вас, случайно, унитаз не золотой? – спросила она.

       – Фуфла не держим! – сказал Сидоров.

       – А вам помощь не требуется?

       – А ну-ка встань! – приказал Сидоров.

      Она встала.

       – А теперь повернись кругом.

      Она повернулась.

       – Требуется, – сказал Сидоров. – Иди сюда. Как тебя зовут?

       – Таня.

       – Толкай тележку, Танька! – приказал Сидоров и, обращаясь к Ивану, добавил: – Бог правду видит!

      И они потолкали тележку дальше.

       – В ногу стараемся, в ногу! – командовал Сидоров. – Раз, два – левой! Раз, два – левой!

      Они уже ушли довольно далеко, когда Иван, грустно глядя им вслед, пробормотал:

       – Бог правду видит…. Вот только неужели такая она, его правда?

      Кто-то сзади положил руку Ивану на плечо, и тот обернулся. Из-за скамейки вышел молодой бородатый брюнет, одетый до щиколоток в белое одеяние и в сандалиях на загорелых ногах.

       – А правда в том, – сказал он, присаживаясь рядом на скамейку, – что дух животворит, а плоть не пользует нимало. А вы? Вместо того чтобы о душе подумать, вы думаете о Прекрасных Незнакомках.

       – Все думают о Прекрасных Незнакомках.

       – Вы – не все. Вы – будущий пророк. Меня папа послал вас встретить.

       – Ваш папа? – спросил Иван.

       – Скорее, наш папа. Вы прибыли так неожиданно, что он не может выкроить для вас ни минутки времени. У мухи на колесиках колесики все время отпадают, так он все время их прилаживает.

       – Какие колесики? Какая муха?

       – Да вам это не надо. Вам это будет неинтересно.

       – А я-то думал, что папе, если мы, конечно, имеем в виду одно и то же лицо, после того как он всего натворил, совершенно нечего делать.

       – Он в творении, всегда в творении. Разнообразном. Сегодня приделывает колесики к мухе, а завтра будет зажигать звезды.

       – Вы, случайно, не Иисус? – спросил Иван.

       – Да, я Иисус. И вы мой. Вас крестили.

       – Я свой, – возразил Иван. – И то, что меня в детстве бабушка окрестила, еще ничего не значит. Дух, конечно, творит разумное, доброе, вечное. Но без плоти жить скучно. Пожалуйста, позовите сюда Магомеда, вы мне без надобности.

       – Ваш сарказм неуместен. Именно мне папа поручил вас встретить и сказать, что именно вас святой дух решил наделить полномочиями.

       – Какими полномочиями?

       – Разными. Скоро вы, если это будет угодно святому духу, сможете ходить по воде яко посуху и превращать воду в вино.

       – Хорошее вино? – спросил Иван.

       – Первоклассное.

       – Тогда я, пожалуй, сопьюсь, – сказал Иван.

       – Почему непременно, если есть вино, его обязательно нужно пить? Получается, что если есть красивая девушка, то с ней обязательно нужно спать? Это вредно. Потому-то и бывал иногда царь Соломон глупцом, что был пресыщенным жизнью пессимистом.

       – А чем же глуп царь Соломон? – спросил Иван.

       – Сказать, что детей надо бить, это не мудрость. Битье учит их изворачиваться и лгать. И сколько детских душ было покалечено из-за того, что люди безоговорочно верили в библию, верили этой лжемудрости мудреца Соломона. А сказать, что знания умножают скорбь, все равно, что сказать: невежество приносит счастье.

       – Следовало бы сказать: бывает, что знания приносят скорбь, и бывает, что невежество приносит счастье, – сказал Иван. – Все в жизни бывает. Вот что было бы неглупо.

       – В вас пробивается настоящая мудрость. Но только пробивается. А впрочем, и я, будучи на Земле, не был мудрецом. Мудрец ответственен перед людьми, я же был безответственен. Сказать: пусть мертвые хоронят своих мертвецов, или: не заботьтесь о будущем, за вас позаботится отец ваш небесный – безответственно. Если вы не заботитесь о вашем будущем, то у вас его и не будет. Вот так сказать – ответственно. Надеюсь, вы не повторите моих ошибок.

       – Не повторю, потому что не буду ни превращать воду в вино, ни ходить по воде. Не имею желания. Найдите другого кандидата. А я закроюсь в своей раковине и посмотрю, что у него из этого выйдет. А сейчас я хочу на землю.

Главы 13-16

 


Оставить комментарий (0)








"Не трать время на человека, который не стремится провести его с тобой". Габриэль Гарсия Маркес.
Conte elegant представляет линию детского трикотажа
Conte elegant продолжает обновлять детскую линию Conte-Kids. Одна из последних новинок – коллекция трикотажных изделий для малышей - яркие с...
MASTERCARD® PAYPASS™ - шоппинг будущего уже сегодня
Современные технологии позволяют совершать покупки максимально быстро и комфортно. Для этих целей есть бесконтактные карты MASTERCARD® PAYPA...
Архив


Коллекции модной одежды и обуви представлены в разделе Бренды

Johnson’s® baby - победитель конкурса "Выбор года" 2012
Johnson’s® baby — бренд № 1 в мире и Украине среди средств по уходу за кожей и волосами ребенка.
Девушка «на миллион» с Avon Luxe
«Люкс» — это не просто стиль жизни, это целая философия, созданная талантливыми перфекционистами. Лучшие курорты, незабываемые вечеринки, до...
Johnson’s®: 2 шага к красивой и шелковистой коже
Сегодня естественная красота ухоженной кожи в особой цене. Натуральность — тренд нашего времени, и, к счастью, мы живем в век, когда для еже...
Архив
О журналеИспользование информации
Все права защищены BeautyInfo.com.ua