ГЛАВА 5

      Иван Шевченко лежал в гробу в новом, с иголочки, черном костюме, в белой рубашке и яркой розовой бабочке. Ноги были обуты в изящные коричневые туфли, судя по девственному виду подошвы, совершенно новые. В сложенных на груди руках он держал тоненькую церковную свечку. Раздался звонок в дверь. Иван вылез из гроба и пошел открывать. В дверях стоял Лекрыс, небольшого роста худенький белесый мужчина лет тридцати пяти, в некрасивых очках и с лысиной, на которую были зачесаны жиденькие волосы в безнадежной попытке эту лысину скрыть.

       – Ты вовремя. Я как раз примеряюсь, привыкаю понемногу, – сказал Иван и снова устроился в той же позе в гробу. – Ну, как? Хорошо выгляжу? – спросил он.

       – Гроб хороший, костюм замечательный. Да, хорошо выглядишь, солидно.

       – А ну-ка сфоткай меня,– сказал Иван.

      Лекрыс достал смартфон, сделал снимок и показал Ивану.

       – Нет, так никуда не годится, – говорил Иван, разглядывая себя. – Грустный я какой-то, настроение людям испорчу. Даже розовая бабочка не помогает. Может быть, прицепить клоунский красный нос? Люди приходят на поминки как на праздник, в глубине души радостные, что это не они в гробу, а я им весь праздник испорчу. Нет, надо все-таки прицепить, чтобы не скучали на поминках.

      Иван потянулся к журнальному столику, взял красный клоунский нос, прицепил его на нос и снова устроился в той же позе в гробу.

       – Ты все перепутал, – сказал Лекрыс. – Поминки бывают уже после захоронения, без трупа, который всем, ты прав, несколько мешает наслаждаться жизнью, – сказал Лекрыс. – Вот только сомневаюсь я, что для твоих родителей будет праздник: сына похоронить, даже если на сыне будет клоунский нос.

       – Ты думаешь, мне их не жаль? – спросил Иван.

       – Не жаль, раз ты так…

       – У тебя никогда не было такой тоски, ты не поймешь, – сказал Иван, вылезая из гроба.

       – Отчего же, бывает тоска. Бывает такая, что хоть в прорубь. Но я, по возможности, сразу иду на площадь Первого Великого Гетмана, сажусь на какую-нибудь скамейку под табличкой «для тоски» и наблюдаю лица людей. И такие хмурые лица попадаются, что я, по сравнению с ними, – просто весельчак. Так и лечусь, подлец, чужим горем. И ты будь подлецом, лечись чужим горем. Ведь не ты первый – не ты последний. У меня то же самое. Я даже начинаю подозревать, что брака без классического любовного треугольника не бывает.

       – А у меня серьезные подозрения и даже убеждение, что человеку нужен не любовный треугольник и даже не любовный четырехугольник, а пятиугольник, шестиугольник, окружность, наконец. Зачем загонять себя в угол? – говорил Иван, раздеваясь.

       – Может быть, пора официально вводить многомужество для женщин и многоженство для мужчин в связи с человеческой природой? – предложил Лекрыс.

       – Это не природа, это распущенность, – сказал Иван.                                                         

       – Природа, природа! – возразил Лекрыс. – А впрочем – нет, скорее природная распущенность.

       – Ну и чем поможет введение многоженства и многомужества? Разве люди не перестанут страдать? Чтобы они перестали страдать, надо запретить любовь. Кто не любит – тот не страдает. Это великая мудрость, мужчине не любить женщину, а женщине не любить мужчину, – говорил Иван, вешая костюм на плечики.

      – Как же можно запретить любовь?

       – Полицейскими мерами. Вот только какими мерами – я еще не продумал. Во всяком случае, любовные парочки должны быть временны, на срок, скажем, до трех дней. Так они еще не успеют проникнуться чувствами. Если же связь продолжается более трех дней, за это, по закону, следует назначать пусть незначительное, но неумолимое возмездие, небольшой тюремный срок, лет, эдак на десять. И, уверяю тебя, много найдется таких, которым такая жизнь без любви, то есть жизнь мудрая и безмятежная, понравится. Найдутся, конечно, и глупцы. Они вначале воспротивятся безмятежной жизни, им, глупцам, любовь подавай, но потом, становясь философами, и они поймут, что любовь – это самый коварный вид зла.

       – Нет, насчет полицейских мер – это ты что-то не то придумал, – возразил Лекрыс. – Большинство парочек сами распадаются уже через неделю-другую, а то и раньше.

       – Да и ты с многоженством и многомужеством что-то не то придумал.

       – Да я просто болтаю. А вот ты говоришь с таким пылом, что можно подумать, что говоришь серьезно.

       – Это потому что я злюсь.

       – Но ведь есть же мужья и жены, которые по-настоящему любят друг друга, и до гроба. И даже умирают в один день, потому что жить друг без друга не могут.

       – Это такая редкость, что можно и не принимать во внимание, – сказал Иван.

      Лекрыс взял в руки туфлю и спросил:

       – Туфли-то, я надеюсь, картонные, для покойников?

       – Ошибаешься, – сказал Иван. – Не самые дорогие, но дорогие.

       – Все равно сгорят, глупо это, – сказал Лекрыс, любуясь туфлей.

       – Один раз умираем, так стоит ли мелочиться?

       – А давай я тебе картонные куплю, а эти заберу себе?

       – Они будут тебе велики.

       – Ничего, я буду ватку подкладывать, – сказал Лекрыс, продолжая любоваться туфлей.

       – Помоги мне лучше гроб на попа поставить. Пока он мне будет служить шкафом.

      Иван закрыл крышку гроба, с помощью Лекрыса поставил гроб на попа, после чего повесил снятый костюм на небольшой крючочек, прибитый с внутренней стороны к изголовью гроба.

       – Ничего, я буду ватку подкладывать. Давай, а? – продолжал просить Лекрыс, любуясь туфлей.

       – Ты, Лекрыс, стал мелочным и жадным, – сказал Иван, забирая у Лекрыса туфлю.

       – Я экономный, а не жадный, а вот ты – мелочный. Даже твое самоубийство – это мелочная месть Анастасии. Немелочно – простить и забыть. Я так понимаю.

       – Простить легко, я всегда прощал, делал вид, что не замечаю измен, потому что она всегда была такой. Я не могу смириться с тем, что она ушла насовсем. Не получается. Твержу себе: она мне не нужна, она приносит только горе, она мне не нужна, она приносит только горе, она мне не нужна, она… – он на мгновение замолчал, потом продолжил: – Наши чувства сильнее нашей рассудительности, сильнее разума, вот в чем дело.

       – Да, это верно. Чувства сильнее разума. Чувствам миллионы лет, а разуму только каких-то двести тысяч.

       – И не только чувства. Меня к ней так влечет физически, что иногда думается, что лучше бы я родился евнухом, – Иван вынул из мини-бара бутылку коньяка и два стакана.

       – С евнухом ты хватил.

       – Может быть, – наливая коньяк, согласился Иван. – Достаточно быть мудрецом вроде, ну, например, Пифагора. Ведь, я уверен, явись перед ним сама Мэрилин Монро в самом своем соблазнительном облике, – все помнят этот знаменитый кадр, – он бы просто поднял на нее глаза и сказал: «Уйди, женщина, уйди, несчастная. Ты мешаешь мне минимизировать скалярную функцию векторного аргумента». И Монро, пристыженная, отойдет в сторону и больше никогда в жизни не будет со всякими пустяками приставать к серьезным мужчинам. – Иван поднял свой стакан. – Ну что, вздрогнем? – сказал он.

       – Не обижайся, но заливают горе вином только слабаки.

       – Не суди, – сказал Иван, попытался выпить, но мешал клоунский нос, и он, передвинув его на лоб, выпил коньяк. – Человек не имеет права судить другого, человек имеет право судить только самого себя. Хотя, с другой стороны, – я сужу. Но мне простительно, потому что моё Я, как это не неприятно для других, а центр Вселенной, и ему все позволено. Моё Я даже выше Вселенной, выше бога, которого, конечно, нет. А иногда мне даже кажется, что все люди, весь мир, вся Вселенная существуют только в моем сознании. Что, если я умру, то со мной умрет и Вселенная.

       – Не умирай, Иван. Пожалей Вселенную. Но, если шутки в сторону, то в том, что ты перед лицом смерти сохраняешь полное хладнокровие, есть нечто возвышенное и героическое. С одной стороны, ты слабак, а с другой – храбрец. Я бы так не смог. Мне, хоть я тоже, как и ты, не в восторге от жизни, тоже тоскую, бывает страшно тоскую, но боязно даже заглянуть в эту черную бездну, не то что броситься в нее. Может быть даже, что ты философ-стоик, который, запутавшись в жизни, и не знающий как справиться с возникшей дисгармонией, кончает с собой, чтобы приобщиться к идеальной гармонии Вселенной. А впрочем, не буду тебе льстить. Ты не Сенека, тебя возвеличивать не будут. Червяком ты родился, червяком и умрешь.

       – Почему ты меня оскорбляешь? – вовсе не зло спросил Иван.

       – Это не оскорбление, а констатация факта. Я тоже червяк. И подавляющее большинство людей – червяки. А впрочем, все мы червяки. Но давай не философствовать. Слишком грустна такая философия. Давай о твоей проблеме. Я понимаю, ветреную жену, в отличие от верной жены трудно разлюбить, а, то и невозможно. Но оттого, что она ветрена, она может со временем бросить своего невежду управляющего и вернуться к тебе, потому что от тебя она зла не знала. Такое долго помнится.

       – Но она любит роскошь, а у управляющего есть даже автомобиль. Только почему ты решил, что ее управляющий невежда?

       – Все простаки – невежды. Это видно по тому, как они развлекаются. Уж очень незатейливо развлекаются: пивнушки, попса, низкопробный юмор вроде «Кривого зеркала». Это у хитропупых художественные выставки, театр, балет, опера и утонченный юмор.

       – Ты просто не знаешь, что творится за тонированными стеклами роллс-ройсов и за высокими заборами в особняках и замках хитропупых, потому что на это знание, как и на Интернет, в нашем государстве табу. Просто ты не слушаешь Би-би-си и русское радио. Наши хитропупые – мерзавцы, каких свет не видел. Скажу крамольную вещь: даже если не слушать Би-би-си, наш гетман, если заглянуть в суть, если судить по плодам, не обращая внимания на обаяние лица и речей, он, клянусь своим велосипедом, – мерзавец, каких свет не видел.

       – Если заглянуть в твою суть, на обращая внимания на твое умное лицо, то ты, клянусь своим велосипедом, недоразвит, как и все простаки. Где твой театр? Где твоя опера? Нетути. Они тебе до одного места.

       – У меня есть афоризм: Оперу любит лишь тот, кто любит скучать, – сказал Иван.

       – Ты думаешь, сказать так умно? Нет, это просто уловка, трюкачество. Не хочу тебя обижать, Иван, но ты не писатель, ты – трюкач. Юморист – это не писатель, это трюкач. Да и не способна уже Сельхозугодия родить что-то рангом повыше трюкача. Чего и следовало ожидать, поскольку, правильно говорят хитропупые, что после многовековой утечки мозгов за границу истощился генофонд. Мы теперь, не считая хитропупых, нация идиотов.

       – Ты идиот?

       – Я – исключение.

       – Быть хитропупым по паспорту – это тоже еще не признак интеллекта.

       – По крайней мере, все хитропупые получают образование за границей, а заграничное образование – не чета нашим училищам.

       – Но ведь и ты закончил профтехсельхозучилище по специальности проктология, а ковыряться в чужой заднице – это тоже не интеллектуальный труд.

       – Оскорбляй, оскорбляй, если это доставляет тебе удовольствие, а я вот что скажу: я – не простак, я только по паспорту простак, а на деле – хитропупый, потому что развлечением мне служит высокое искусство, моя скрипка. Кроме того, я не пьянствую. Я понимаю, ты лечишься от любви. Но, клянусь своим велосипедом, так лечатся только простаки. Кстати, а где ты достал цианистый калий? – Лекрыс взял со столика пузырек с белым порошком.

       – Почему «кстати»? Хочешь кого-то отравить?

       – Хотелось бы…

       – Не могу сказать, боюсь подвести хорошего человека.

       – Так ли уж хорош этот человек…

       – Скажу по-другому: не хочу подводить человека, который оказал мне услугу.

       – Так-то лучше. Потому что добро услуге – рознь. А то получается, что и я хороший человек, а это не так, поскольку, будь я хорошим человеком, я бы тебе не потакал, я бы отказался участвовать в твоем спектакле, потому что со временем все, абсолютно все проходит. Я понимаю, это нелегко, но ты борись со своими чувствами. Ведь по большому счету мы не влюбляемся, мы позволяем себе влюбиться, поскольку отключаем свой разум и даем волю воображению, а воображение всегда идеализирует, то есть нагло лжет.

       – Ошибаешься, – сказал Иван. – Мы не даем волю воображению, это воображение нас насилует, и мы не можем ему противиться, потому что слишком сладостно для нас непротивление этому злу.

       – Может быть и так, – согласился Лекрыс. – Так во сколько зайти?

       – После двенадцати. Пятнадцатого числа. Запомни.

       – Работы-то – всего ничего. Открыть дверь, удостовериться, что ты труп, а затем вызвать медиков и полицию и сообщить родителям и Анастасии. Ну что ж, прощай Иван. Давай обниму тебя напоследок. Может, больше не увидимся. В добрый путь тебе, Иван. А как прибудешь в ад – весточку пришли, как там и что. Не слишком ли горячая смола в котлах, не слишком ли лютует сатана со своими чертями, красивые ли в одном котле с тобой женщины варятся, ну и так далее. Может, и я тоже, если тебе там понравится.

       – Что ж, и у тебя есть повод, – сказал Иван.

       – А разве для этого нужен повод? Нет, дело не в поводе. Дело, мой Отелло наоборот, в нашем с тобой мироощущении. Паскудном, прямо скажем, мироощущении, – он посмотрел на часы. – Включи радио, сейчас новости культуры.

       – Пожалуйста, если тебе нравятся эти побрехеньки.

      Зазвучало радио:

      Широка Угодия родная,

      Много в ней лесов, полей и рек,

      Я другой такой страны не знаю,

      Где так вольно любит человек.

      Всюду жизнь и вольно и широко,

      Точно Волга полная течет.

      Молодым везде у нас дорога,

      Старикам везде у нас почет.

      От Днестра самых до окраин,

      С Желтых Вод до северных морей,

      Человек проходит как хозяин

      Постморальной Родины своей.

      Над страной весенний ветер веет,

      С каждым днем все радостнее жить,

      И никто на свете не умеет

      Лучше нас смеяться и любить.

       – Гимн, – сказал Иван, когда кончился первый куплет. – Надо встать и вытянуться в струнку. Надо привыкать вставать, когда звучит гимн. Иначе за непочтение к гимну будут штрафовать.

       – А гимн изменился. Раньше было «так вольно дышит», а теперь «так вольно любит».

       – Это понятно. Новый гетман гомосексуалист.

       – Ты откуда знаешь?

       – Передавали по Би-би-си. А, кроме того, говорил главный антихохол Московии.

       – Здравствуйте, дорогие простаки, милые моему сердцу сельхозугодники и сельхозугодницы! – начал радостно вещать мужской голос. – С вами снова я, Василий Залэжный, доктор постморальной философии, главный говоритель и главный антимоскаль страны, профессор хитропупинского профтехсельхозучилища имени Первого Великого Гетмана. Сегодня мы поговорим об однополой любви. Наконец-то и в Угодии, в нашей недостаточно постморальной среде, простые сельхозугодники начинают проявлять к ней массовый интерес. Появляются клубы, магазины, которыми владеют, конечно, хитропупые постморалисты, но в функционирование которых вносят немалый духовный вклад и такие же, как и вы, простаки-постморалисты. Но пока еще рано говорить об окончательной победе постморализма. В городах у нас еще куда ни шло, но в селах с наличием гомосексуалистов и лесбиянок прям какой-то позор. Нет их почти, перед Европой стыдно. А вот и главный герой сегодняшней передачи, Леонид Бесстыжий. И я хочу задать ему вопрос. Когда вы, душенька, совсем стыд потеряли, как и положено воинствующему постморалисту? Вы позволите вас душенькой называть?

       – Конечно, позволю. В нашем сообществе принято называть друг друга душенькой, рыбкой, солнышком. А меня, вы совершенно точно угадали, друзья называют душенькой. А что касается стыда, то стыдиться того, что ты родился гомосексуалистом, это все равно, что стыдиться того, что ты родился негром или евреем. Какой может быть стыд, если не от тебя это зависит.

      На этом вещание оборвалось, потому что Иван выключил радио.

       – Хочу заметить следующее, – сказал Лекрыс. – Ни интеллекта, ни таланта, ни интеллигентности гомосексуализм не добавляет. Это, как ни крути, а уродство. Можно иметь культяшку, что тут поделаешь, если не повезло в жизни, но размахивать ею и кричать: «Посмотрите, какая у меня красивая культяшка!» – нельзя. Я против такого афиширования.

       – И я против, – сказал Иван. – Но этого нельзя говорить в интеллигентной среде. Потому что, если ты против афиширования, то, скажут интеллигенты, у тебя уже и то ни сё, и это уже не совсем так. И не интеллигент ты вообще, а одна только бледная поганая видимость. Нет, в интеллигентной среде порицать гомосексуализм – моветон.

       – А может быть, и поделом. Может быть, мы и в самом деле не интеллигенты, а только бледная поганая видимость, – сказал Лекрыс, подошел к двери, но остановился:

       – А не присмотреться ли тебе к Надежде, как к противоядию? Тем более что вы с ней когда-то дружили? – сказал он.

       – Мы не совсем дружили…

       – Она хорошая, а то, что хроменькая на одну ножку, так это такая мелочь!

       – Женщин любят не за то, что они хорошие, а за то, что они хорошенькие. Я не вижу примеров в голливудских фильмах, чтобы симпатичный главный герой нашел счастье с дурнушкой. Голливуду и убить дурнушку не жалко, – сказал Иван.

       – Она не дурнушка, она очень обаятельная, а это получше красоты. Да и не в кино мы.

       – И в жизни тоже человек больше любит красоту, чем добро, больше форму, чем содержание. Увы.

       – Это спорно. По-моему, зрелый человек больше любит то, что возникает из глубины, из самого что ни на есть нутра личности: ум, непосредственность, обаяние, а не красоту, не чисто внешнее. Бывает, что внешность вроде и обычная, даже некрасивая, но фору даст любой красоте. По-моему, только незрелые люди любят за красоту.

       – Я незрелый?

       – Да, ты незрелый.

      Лекрыс взялся за ручку двери и, помявшись немного, сказал:

       – А можно я скрипку принесу и сыграю тебе реквием? Я недавно разучил. Потом же ты не услышишь?

       – Ты со своей скрипочкой не только мне, а всему дому осточертел.

       – Никто не жаловался.

       – Это потому, что тебя жалеют или проявляют такт, что одно и то же. Хотя ты и говоришь, что ты не простак, ведешь ты себя как последний простак, когда в бомбоубежище пристаешь к людям со своей скрипочкой.

       – И хитропупые, бывает, ведут себя как самые настоящие простаки. По-моему, всегда быть на высоте невозможно.

       – В этом ты прав, – согласился Иван.

       – Ну – пошел я.

       – Иди. Нет, погоди. Я насчет Надежды. Я могу тебе показаться подлецом из-за того, что бросил Надежду, когда она покалечилась. Нет, я просто ее разлюбил. А любил бы – любил бы и такой. Я, знаешь ли, и теперь люблю вспоминать время, когда мы были вместе. Тепло мне становится на душе. Но не надо себя обманывать, – это не любовь. Это – ностальгия.

       – Значит, тебе позволено было разлюбить Надю, а твоей жене разлюбить тебя не позволено? Так?

       – И мне не позволено было, но чувства сильнее разума…

       – Да, чувства сильнее, – Лекрыс взялся за ручку двери и добавил: – Ну что ж, искренне желаю тебе попасть в рай.

       – Да, еще, – сказал Иван. – Ты мне напомнил о Надежде. Но ведь она тебе нравится? Так почему ты мне напомнил? Не ревнуешь?

       – Она не для меня. Я такой невзрачный, что должен довольствоваться отбросами. По Сеньке шапка…

ГЛАВА 6

      В этот поздний вечер моросил дождь. Иван вывез на рампу пустой контейнер и только пристроился с сигаретой на ящике под табличкой «не курить», как услышал: «друг, друг!» и повернул голову. За сеткой забора, огораживающего хозяйственный двор магазина, стоял мужчина и умоляющими жестами звал к себе. В рассеянном в сумерках свете дежурной лампы все же было видно, как плохо мужчина был одет. Старомодная кожаная куртка, сильно потертая, брюки, порванные на колене и, вдобавок ко всему, совсем неуместная в конце апреля бесформенная шапка-ушанка с болтающимся ухом. Стараясь уберечь от дождя горящую сигарету, Иван с неохотой спустился с рампы и по пути вдруг почувствовал, как что-то мягко ткнулось ему в затылок. Он обернулся и понял, что это был бумажный самолетик, теперь так сиротливо и тускло сереющий на мокром асфальте.

       – Выручи, друг! – обдавая Ивана перегаром, сказал пьяница хрипло и трясущейся рукой протянул поверх сетки что-то в полиэтиленовом пакете.

       – Это пистолет, – прошептал он, оглядываясь по сторонам, – вернее револьвер.

       – Револьвер? – переспросил Иван. – А зачем он мне?

       – Дешево, очень дешево! Всего на пару бутылок!

      Иван колебался.

       – Вроде бы незачем…

       – Может, разбогатеешь, начнешь антикварное оружие. Он антикварный, 2916 года выпуска. Ты не смотри, что маленький, дамский. Все равно можно застрелиться. Это я так шучу. Шутки у меня теперь такие.

     Иван бросил в урну сигарету и вытащил револьвер из пакета.

       – Он в рабочем состоянии? – спросил он.

       – В рабочем, в рабочем, – заверил пьяница. – Он и заряжен, видишь? И вообще, застрелиться – это не повеситься и не отравиться, это по-мужски. Это я снова шучу. Шутки у меня теперь такие.

       – Да, – сказал Иван. – Ты прав. Застрелиться – это по-мужски.

      Несколько секунд Иван крутил револьвер в руках, затем спросил:

       – На пару бутылок?

       – Ну, может, на три.                                                                                                  

       – На три не могу, я не миллионер.

       – Ваня! Еще один контейнер забери! – крикнула продавщица с рампы.

      Иван протянул деньги и забрал пакет с револьвером.

      По пути домой в троллейбусе напротив него сел хитропупый. Об этом свидетельствовал значок на груди с буквами «ХП». Это был высокий брюнет лет сорока пяти, средиземноморского типа, в темных очках и с козлиной бородкой. На нем был бежевый костюм и желтые туфли. Стерильно чистые, несмотря на дождь.

      «Похож на сутенера, – подумал Иван, поворачиваясь к окну. – Эти идиотские перстни на пальцах. И – странно: хитропупые обычно не опускаются до езды в троллейбусах…»

      Неожиданно брюнет с бородкой подался к Ивану поближе и произнес басом:

       – Внешний вид человека не имеет с его внутренним миром глубинного сходства, если вы имеете дело с актером. А я – актер.

      Иван молчал.

       – Какая глупость думать, что револьверы продаются для того, чтобы стреляться, – продолжал хитропупый. – Это все равно, что думать, будто молотки продаются для того, чтобы бить себя по пальцам.

       – Вы подсмотрели? – невольно спросил Иван.

       – Боже упаси! Просто я читаю мысли. Скажем, экстрасенс. Ботиночкин Ботинок Ботинович мое имя. В девичестве Заратуштра. Вот, прочтите вырезку из энциклопедии, если вы не в курсе. Там обо мне.

      Он вынул из кармана косо вырезанный из книги листочек бумаги, развернул его, протянул Ивану, и тот прочел следующее:

      «Заратуштра (иранское, греческая передача имени Заратуштра – Зороастр), пророк и реформатор древне-иранской религии, получившей название зороастризма. В современной науке считается установленным, что Заратуштра – реальное историческое лицо, которому принадлежит составление Гат – древнейшей части «Авесты». … В «Младшей Авесте» Заратуштра – уже мифическое лицо, полубог».

       – Прочли? – спросил Заратуштра. – Давайте теперь сюда, а то руками-крюками своими грязными залапаете, а это документ, между прочим. Шучу. В настоящее время я адвокат отца нашего небесного. Не шучу. Только что из Монте-Карло. Не правда ли, странная это штука, жизнь человеческая! Один никогда не был и никогда не будет в Монте-Карло, а другой только что из Монте-Карло! Ну прям только что! Удивительно!

       – Играли в рулетку? – спросил Иван.

       – Боже упаси от такого греха! Я там тумбочкой стоял. Тумбочка из меня хорошая получается. Стоит себе, деревянная. Правда, иногда бывает, подумают: « А что это у нас за тумбочка стоит? Уж не чужая ли это тумбочка? Уж не нужна ли она кому-нибудь еще?» А потом еще раз подумают-подумают, да и скажут: «А пусть себе у нас стоит. Хорошая у нас тумбочка, деревянная!»

       – Смешно, – сказал Иван.

       – Я, конечно, шучу, – уже грустно произнес Заратуштра. – Но почему я шучу? Потому, что тосклива жизнь человеческая, даже если ты только что из Монте-Карло. Я смеюсь, если хотите, над тоской.

       – А кроме шуток, зачем богу адвокат? – спросил Иван.

       – Не спрашивайте, лучше внимательно перечитайте библию. Может быть, поймете, что богу таки нужен адвокат. Например, когда Моисей, оправдывая свою жестокость, ссылается на бога, не верьте, это его собственная жестокость. Жестокость кротчайшего тирана. Да, тираны бывают и кроткими. Сталин тоже был чрезвычайно кроток. Не кроткий покричит-покричит да и перестанет. А кроткий кротко слушает, кротко молчит, кротко набивает трубку и кротко говорит: расстрелять. А если вы заглянете в библию, во вторую книгу Моисееву, в главу 31, стихи 27 и 28, то прочтете такие слова: «Так говорит Господь. Возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего. И сделали сыны Левины по слову Моисея; и пало в тот день из народа около трех тысяч человек». Или вот еще: «Итак, убейте всех детей мужского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте». И, по Моисею, этого якобы хотел господь. А вы говорите, что богу не нужен адвокат.

       – Я не верю в сверхъестественное, уважаемый хитропупый. А теперь простите, но мне пора выходить.

       Иван встал.

       – Конечно, конечно! – Заратуштра с готовностью выставил в проход ноги в брюках, отутюженных настолько, что, вероятно, он не только носил их, но и чинил карандаши или даже брился. – Только разрешите еще один вопрос? Если вам выпадет джек-пот, то как вы получите выигрыш, если будете лежать замороженным в металлическом ящике?

       – Если я буду лежать замороженным, то мне будет абсолютно все равно, уважаемый адвокат.

       – Люди, посмотрите на него! – завопил Заратуштра на весь троллейбус. – Он не верит в бессмертие души!

      Троллейбус безмолвствовал. Люди, похоже, тоже не слишком верили в бессмертие души.

       – И правильно делаете, что не верите, – продолжал Заратуштра. – Если бы человек наверняка знал, что душа бессмертна, у нас, несмотря на присущую им страстную тягу к творчеству и познанию, все равно было бы куда меньше Шекспира или Эйнштейна. Смерть тонизирует жизнь. Для иного мысль о смерти – это что-то вроде чашки горячего крепкого кофе натощак. Отсюда вывод: если бы смерти не существовало, то ее следовало бы непременно …

      Иван не услышал конца фразы, как раз отворились двери, и он поспешил выйти.

ГЛАВА 7

      Разрисованное баллончиками здание дома и пустые черные окна квартиры на предпоследнем этаже показались Ивану такими неуютными, что он, ощущая в себе что-то не менее мучительное, чем физическая боль, не боясь замочить джинсы, опустился на скамейку.

      Двор был пуст, только чуть дальше, ближе к соседнему подъезду, мужчины в беседке играли в домино.

      На третьем этаже открылось окно, и раздался женский крик:

       – Ваня, йды вжэ йисты, картопля стынэ!

       – Да зараз я, зараз!

       – Не меня зовут, не меня….. – сказал Иван.

      Через некоторое время снова раздался крик:

       – Ваня, так ты йдешь чи ни?

       – Вот змея, не дает игру закончить! – с досадой сказал Ваня.

      Подошла какая-то кошка и просительно замяукала.

       – Тебе со мной плохо будет, потому что меня не будет, – сказал Иван. – А не будет потому, что я не мудрец, я не умею ощущать радость от одиночества, от одиночества я ощущаю боль.

       – Картопля стынэ, Ваня! – снова раздалось из окна.

       – А у нас? – снова обратился Иван к кошке. – У нас картошка стынет? У нас не стынет. Никто нас с тобой не ждет. Ну, пойдем, накормлю, иди сюда, – он взял кошку на руки.

ГЛАВА 8

      В баре было людно, но табуреты у стойки пустовали.

       – Привет, Людок, – сказал Иван симпатичной полной барменше, сел на табурет у стойки, умостил на коленях кошку и протянул деньги. – Мне пива, а ей какую-нибудь котлету. Смотри не перепутай.

       – Я вижу, ты шутить начал. Что, полегчало? – спросила Люда, наливая пиво.

       – Нет, не полегчало. Но, когда шутишь, все же легче.

      Люда, поглядывая на кошку, сказала:

       – Облезлая она у тебя какая-то. Такая же, как и ты в последнее время.

       – Спасибо, – сказал Иван. – Большое спасибо.

       – Ну, не то чтобы облезлый, но выглядишь неважно.

       – Понимаю, – сказал Иван. – Ни свежей розовости, ни розовой свежести. Ни буйной краснощекости, ни краснощекой буйности. «Решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным». А все равно ты добрая, Другая бы была против кошки. Поперла бы.

       – Я тоже против, – положив на блюдце сдачу, сказала Люда. – Просто жалко. Видно кто-то недавно выбросил на улицу, раз она ручная.

       – Люди и не на такое способны, – сказал Иван.

       – Что ты не берешь свое пиво? – Люда пододвинула бокал.

       – А котлету?

       – Не буду тебя обдирать на котлету. Тем более что котлеты у нас в одной упаковке с гарниром и салатом. У нас часто не доедают. Найдем что-нибудь.

      Мимо стойки по направлению к дверному проему, за которым помещалась подсобка, с подносом, уставленном пустыми бокалами, стопками и пластиковыми коробочками из-под еды, двинулась официантка.

       – Герда, подожди. У тебя, я смотрю, там приличный кусок котлеты. Давай-ка ее сюда. Нет, не мне, ему.

      Герда протянула Ивану коробку и пошла в подсобку, а кошка жадно накинулась на котлету. Люда некоторое время жалостливо смотрела на пьющего пиво Ивана, потом сказала:

       – Вот что я тебе посоветую в связи с твоей шекспировской страстью: ты смотри на женщин и старайся увидеть одинаковость с твоей Анастасией. Это – лекарство от несчастной любви. Это как подобное лечат подобным, как гомеопатия.

       – Не жалей меня, я уж как-нибудь сам.

       – Совет никогда не помешает. Хотя, конечно, я понимаю, давать советы легко. Но ты все же смотри на женщин. Вот посмотри хотя бы на нашу новую официантку Герду. Штерн ее девичья фамилия. По-немецки «штерн» – это звезда. Да она и есть звезда. Такая красавица, что хоть сейчас на обложку глянцевого журнала. Вот только что не красится и потому только бледнее, чем, например, твоя бывшая выглядит. У нее даже косметички нет. Принципы у нее какие-то странные.

       – Женщина, которая не красится, – животное. В ней недостаточно лжи, чтобы назвать ее человеком. Есть у меня такой афоризм, – сказал Иван.

       – Герда! Герда! – позвала Люда. – Он только что назвал тебя животным! Ну подойди же!

      Герда вышла из подсобки. Это была среднего роста синеглазая девушка с бледным лицом и с черными вьющимися волосами до плеч.

       – Повернитесь ко мне лицом, – сказала она.

      Иван повернулся и через мгновение ощутил на своем лице хлесткую пощечину.

       – Что ты делаешь! – закричала Люда. – Он же совсем не в том смысле сказал! Ваня, скажи, как ты сказал!

       – Женщина, которая не красится – животное. В ней недостаточно лжи, чтобы назвать ее человеком, – повторил Иван, держась за горящую щеку.

       – Ох, извините меня, пожалуйста! Это ты, Люда, ввела меня в заблуждение!

       – Да я чтобы тебя заинтриговать, а потом бы объяснила! Кто ж знал, что ты так сразу круто!

       – Только это не ваше, я уже это читала. Это афоризмы Ивана Шевченко.

       – Так он и есть Иван Шевченко. Я о нем тебе рассказывала.

       – Правда? Очень приятно, мне нравятся ваши афоризмы. И ваши юмористические рассказы мне тоже нравятся.

       – Спасибо. Нужно иметь терпение, чтобы читать мои афоризмы.

       – Не будьте так строги к себе. Чтение любых афоризмов утомляет и требует терпения.

       – Эй, девушка! – закричали из зала.

       – Ну, я пойду? – сказала Герда.

       – Да погоди ты, ты познакомься поближе. Тем более что ты разведенная, он – тоже. Обменяйтесь, по крайней мере, телефонами. А вдруг?

      Иван достал телефон.

       – Говорите, – сказал он.

      Герда назвала свой номер, добавила: «Я думаю, одного моего телефона достаточно», и снова направилась в зал.

       – Пива, – сказал клиент.

       – Ну, как она тебе? – спросила Люда, наливая пиво.

       – А тебе не кажется, что для меня она слишком молоденькая? – спросил Иван.

       – Ей двадцать пять, тебе тридцать три. Восемь лет – не такая уж большая разница.

       – И давно она развелась? Я потому спрашиваю, что если недавно, то, бывает, что то сходятся, то расходятся.

       – Не знаю, как давно развелась, но она вышла замуж в семнадцать, а в таком возрасте все мы делаем глупости. Хотя, конечно, и сейчас в ней есть что-то подростковое. Стишки, например, пишет.

       – А может, это не подростковое? Может быть, это талант?

       – Может быть и так, – согласилась Люда.

       – Ей, наверное, трудно живется. Трудно быть человеком не от мира сего. Стихи – это не от мира сего, – сказал Иван и снова увидел подошедшую Герду.

       – Бутылку армянского коньяка и пиццу, – сказала она, бросив взгляд на Ивана.

       – А ты от мира сего? – спросила Люда, когда Герда вновь удалилась с заказом.

       – Я пишу прозу, на ней хоть что-то можно заработать. Особенно, если она смешная.

       – Нет. Она, судя по всему, все же от мира сего. Ну а если бы даже не от мира сего? Ведь любят женщину и женятся на ней не потому, что она много зарабатывает. Кроме того, Герда эрудит. Вчера где-то вычитала, что Чехов, этот по всеобщим представлениям чуть ли не монах, не женился только потому, что всю жизнь пользовался услугами проституток. Как тебе это?

       – То, что она рассказала это тебе, ее определенным образом характеризует. Как она это сообщила? Восторженно?

       – А это имеет значение?

       – Имеет. Если человек говорит о ком-нибудь великом или знаменитом, что он такой же мерзавец, как и все, – это одно. Но говорить, что он такой же человек, как и все, – это совсем другое.

       – Нет, не восторженно. Она сообщила это, а потом сказала: не сотвори себе святого.

      – А ты не боишься за нее? Вдруг двинет кому-нибудь, как мне двинула. Ведь в барах собираются не слишком интеллигентные люди.

       – Уже было! – усмехнулась Люда. – Плохо было тому, кто поднял на нее руку. Она занималась восточными единоборствами.

       – Не потому ли она руки распускает?

       – Не потому. Мерзавцев надо учить, – сказала вновь подошедшая Герда.

       – По виду вы не японка, а по сути японка. И стихи тебе, и каратэ, – сказал Иван.

       – Я еврейка, – сказала Герда и обратилась к Люде: – два пива и пиццу.

       – Ее отец был премьер-министром, – проинформировала Люда Ивана, когда Герда вновь удалилась. – В прессе это не освещалось, но его выперли из касты хитропупых с поражением в правах.

       – Дмитрий Иванович Штерн. Я помню. Слышал кое-что по Би-би-си. Еще слышал от главного антихохла России. Да и слухов много ходило.

       – Да, слухов, – сказала Люда. – Мы – страна слухов. Мы, Московия и Северная Корея.

       – Тише говори, – сказал Иван и обернулся.

       – Ходят слухи, что уже можно роптать.

       – На всякий случай, при посторонних, лучше не роптать.

      Оба на некоторое время замолчали, пока Люда обслуживала очередного клиента. Потом Иван сказал:

       – Ты права. Пусть даже не от мира сего. И Пастернак, и Бродский, и Цветаева, и Ахматова тоже были не от мира сего.

       – Ну, Нобелевская премия ей, я думаю, не светит.

       – Нобелевская премия – это не главное. Даренье, вот что в стихах главное. Хотя, если хочешь, то даренье вообще – это особый род эгоизма. Человек дарит потому, что ему самому становится от этого хорошо. Он этим как бы растворяется в других людях. И люди, не обладающие такого рода эгоизмом растворения и дарения, – несчастны. Вот, послушай:

      «Жизнь ведь тоже только миг,                   

      Только растворенье

      Нас самих во всех других

      Как бы им в даренье».

       – Бутылку виски, кока-колы и пиццу, – сказала подошедшая Герда, потом, посмотрев на Ивана, добавила: – Я тоже очень люблю Пастернака, – и удалилась с заказом.

       – Стихи хорошие, – сказала Люда.

       – Мало сказать, что хорошие. После таких слов лучшие в мире бриллианты потускнеют.

       – Не потускнеют. Стихи хорошие, но бриллианты от них не потускнеют. Именно ты, а не она, не от мира сего.

       – Ошибаешься, я практический человек. У меня все от ума. Если хочешь – от извращенного и поверхностного ума. Сказать: в молодости нужно делать гадости, иначе в старости не будет в чем каяться, – невелика заслуга. Правильно говорит Лекрыс, это уловка, трюк, или, может быть, ребячество. Я словно кричу: мама, папа! Посмотрите на меня, я научился стоять на голове!

       – Зато это парадоксально, – сказала Люда.

       – Может быть, – согласился Иван. – Вот только парадокс – не друг гения. Ошибался Пушкин. Настоящий гений – в последовательности и строгости мышления. Чтобы мысль следовала за мыслью, а не обрывалась пусть веселенькой, в цветочках, но

 пропастью-парадоксе, через черточку. Гений – это Шевченко, Толстой, Достоевский, Гросман. Может присутствовать некоторая доля остроумия, но только некоторая доля.

       – А, по-моему, ты не прав. Бывают и гениальные парадоксы. «Твои взгляды мне ненавистны, но я всю жизнь буду бороться за твое право их отстаивать ». Разве это не гениально? Вот только не помню, кто это сказал.

       – Вольтер. Да, вот тут-то ты меня и поймала. О чем это говорит? О моей глупости. И таких глупостей во мне хватает. Поэтому я иногда думаю, что я не писатель. Ненастоящий писатель. Такому Нобелевскую премию не дадут. – Иван замолчал, прихлебывая пиво, потом продолжил: – А ты знаешь, что Пастернак покаялся за то, что ему присудили Нобелевскую премию? Представь себе гиганта, стоящего на коленях перед карликами. Печальное зрелище. И позорное для гиганта..

       – Бокал пива, – сказал очередной клиент, протягивая Люде деньги.

       – Гигант-то он гигант, но и гиганты не без трусости, – заметила Люда, наливая пиво. – Даже лев, на что уж царь зверей, а чего-то может бояться.

       – Хвала времени! – сказал Иван. – Оно все расставляет по своим местам. Где они теперь эти карлики-правители? И где со временем, в конце концов, будут нынешние правители? Какого мнения будут о них потомки?

       – В жопе, куда им и дорога, – сказал подвыпивший клиент.

       – Что? – спросил Иван.

       – Я сказал, что нынешние правители тоже будут в жопе, куда им и дорога, – повторил мужчина и прихлебнул пива.

       – И вы не боитесь так говорить о хитропупых? – спросил Иван.

       – Я слышал, что уже позволено роптать.

       – Это уже не ропот. Это бунт.

       – Возможно, – сказал клиент и отправился с пивом за столик, за которым пьяные парни скандировали:

       – Москаляку на гиляку! Москаляку на гиляку! Москаляку на гиляку!

       – Сдалась им эта гиляка! – поморщился Иван. – Я понимаю, кричать такое так приятно, что аж дух захватывает. Но ведь кричать «бей хохлов» не менее приятно, ведь москали точно такие же люди, как и мы. У них точно также от этого захватывает дух. Но я думаю, что это сладостное обоюдное наслаждение надо как-то прекратить. От него добра не жди. Это не патриотизм.

       – Нет, это тоже патриотизм, – возразила Люда. – Патриотизм ведь по разному проявляется, это широкое понятие. Я, например, где-то читала, что Пастернак отказался от Нобелевской премии, потому что хотел оставаться патриотом, – сказала Люда.

       – Ну не дикость ли? – сказал Иван. – Страна должна была бы гордиться тем, что ее гражданин получил Нобелевскую премию.

       – Но так тогда проявлялся патриотизм.

       – Идиотизм, – сказал Иван. – Может быть, я и не прав, но по мне патриотизм чаще всего сродни идиотизму. Надо будет это обдумать и сделать афоризм.

       – И не стыдно тебе не быть патриотом, когда на востоке героически гибнут наши лучшие люди!

       – Гибнут, если рассуждать трезво, по большей части, те, кто не нашел себе места в мирной жизни, а вовсе не лучшие. И потом, по-настоящему лучшие люди не бывают патриотами, если речь идет об убийстве других людей. Они всегда граждане мира, им жалко всех, и своих, и чужих, ведь почти всегда только судьба виновата в том, что люди оказываются по разные стороны баррикад. Это – высшая мудрость. И я свято верю, что когда-нибудь для заповеди «не убий» не будет исключений.

       – Погоди, забреют тебя в армию, тогда посмотрим, что ты запоешь!

       – Даже если забреют, я буду петь «Не стреляй!»

       – Ишь, какой пацифист! Как ты можешь, когда москали убивают наших ребят!

       – Убивают, в том числе, и одни сельхозугодники других сельхозугодников. За то, что Западный Урал захотел отделиться. Пусть бы отделялись на здоровье. Ведь отделилась же когда-то Шотландия от Англии и ничего. Понятно, что лучше отделившиеся жить не будут. Понятно, что когда они отделялись, не думали головой, а, под влиянием российской пропаганды, думали каким-то другим местом, но в принципе, если логически, то, если что-то позволено одним, то почему же то же самое не позволено другим? Со мной, конечно, многие не согласятся. Многие считают, что целостность страны дороже человеческих жизней, а это не так.

       – И все же ты не прав насчет патриотизма, – сказала Люда.

       – Может быть. Может, патриотизм и нужен, но только в меру. То есть поболеть за команду своей страны, но не более того. Для чуткого сердца что-то есть в патриотизме нехорошее, очень нехорошее.

       – Просто ты никогда не жил за границей, а вот пожил бы, то наверняка затосковал по родине. Вспомни, как у Шевченко:

      «На чужбине не те люди,

      Тяжко с ними жить!

      Не с кем ни поплакать,

      Ни поговорить».

       – Что касается людей, то я предпочитаю им книги, – сказал в ответ Иван. – И с ними тоже можно и прекрасно поговорить, и горько поплакать. А что касается тоски по родине, то:

      Тоска по родине! Давно

      Разоблаченная морока!

      Мне совершенно все равно –

      Где совершенно одиноко.                 

      Вот такой я подлец…

       – Это твои стихи?

       – Нет, это Марины Цветаевой. Только я немного изменил.

       – Вот мы и опять встретились! – раздалось рядом с Иваном, и все тот же Ботиночкин, в девичестве Заратуштра, сел на соседний табурет. – Я насчет договора. Я спонсировать вас хочу. Дело в том, что в вас попал самолетик.

       – В чем спонсировать? Какой самолетик?

       – Вы же писатель, так я по поводу вашей писанины.

       – Я не писатель, я грузчик. Сами видите: руки-крюки, морда ящиком.

       – И все же я по поводу писанины, уважаемый грузчик, дефис, – писатель. Больше вы все-таки писатель, чем грузчик. Грузчик – это особый талант. Грузчиком надо родиться, это писателем можно стать. Я дам вам сто тысяч евро, чтобы вы писали. Деньги я даю затем, что трудновато и писать и грузить одновременно. Теперь, слава богу, уже не карают за тунеядство, поэтому увольтесь, и до срока, который определит святой дух, до вашего великого подвига, который вы совершите во имя украинского народа, только пишите, чтобы не тянуло в петлю. Нужно писать не только по вечерам или в выходные, я, в бытность Заратуштрой, сам был писателем, и знаю, что писательство, как и любое другое ремесло, требует полной отдачи.

      Заратуштра вынул из кармана распухший органайзер, потом из него вынул толстую пачку евро в банковской упаковке и протянул Ивану.

       – Вот аванс, а вот… – он извлек из органайзера сложенный лист бумаги и развернул его, – расписка в получении 100 тысяч евро. Распишитесь, – он протянул изящную черную авторучку с золотым пером.

       – Я не возьму эти деньги, – сказал Иван. – Я уже говорил, до настоящего писателя я не дотягиваю.

       – Да, «Мелко мерим мы наш дух, боясь великих дел»! – тяжко вздохнул Заратуштра.– Но вы все же подумайте, подумайте…

      Люда, поглядывая то на Заратуштру, то на Ивана, сказала:

       – Господин хитропупый, а вы не против будете, если я со своим другом немного пошепчусь?

       – Отчего же не пошептаться, пошепчитесь, пошепчитесь. Это не грех, – охотно согласился тот.

      Люда вышла из-за стойки, схватила Ивана за рукав и потащила в подсобку.

       – Ты идиот! – зашипела она там. – Ты не знаешь самую главную мудрость. Бьют – беги, а дают – бери! Потом разберешься что к чему!

       – А тебя не смущает моральная сторона вопроса?

       – А какая тут моральная сторона?

       – Воспользоваться чьим-то помешательством. Ведь что он несет? Какой-то самолетик. Да, был самолетик, но причем тут самолетик? Ведь это же черт знает что! А сто тысяч евро? Это же сумасшедшие деньги, а он их швыряет на ветер!

       – Штерн, будучи премьер-министром, пожертвовал кучу денег на строительство больницы для простаков. Так он что, по-твоему, помешался? Все, не глупи, пошли.

       – А кошку я заберу с собой в сумасшедший дом. Там, в семнадцатом отделении, в котором я лежу, в бойлерной, для них есть теплый приют. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу бездомных домашних животных, – сказал Заратуштра, когда они вернулись, взял у Ивана кошку, умостил на коленях и положил на стойку пачку евро. – Быстро спрячьте, или не берете?

       – Возьмет, возьмет! Он возьмет! – поспешила сказать Люда, пряча пачку.

       – И все же мне не совсем понятно… – раздумывал Иван, расписываясь.

       – Вы тугодум, – сказал Заратуштра, забирая договор. – Сколько можно повторять, что я оказываю вам эту услугу и как спонсор, а вернее, меценат, и как писатель писателю. Да, да. «Мы родились, мой брат названный, под одинаковой звездой».

       – А где мне вас искать, когда я напишу роман? – спросил Иван.

       – Пусть это вас не беспокоит, – сказал Заратуштра. – Для меня главное – не роман. Для меня главное – чтоб вы не думали о самоубийстве. А револьвер я у вас заберу. Поскольку это в театре, если в первом акте на сцене висит ружье, то во втором, или третьем, или последнем оно должно выстрелить. В жизни оно запросто может выстрелить совершенно не вовремя, уже в первом акте.

       – Извините, но револьвер я вам не отдам, – сказал Иван. – У меня сто тысяч, а район у нас неспокойный.

       – Вы трус?

       – Я трус.

       – Хорошо, я так и передам ему, что мы, оказывается, имеем дело с таким храбрецом, что ему даже хватает смелости назвать себя трусом.

       – Так и передайте.

      Заратуштра посмотрел на часы.

       – Ну что ж…. Как ни приятно с вами беседовать, но мне пора в сумасшедший дом. И помните: «Нас мало избранных, счастливцев праздных», которые могут целиком посвятить себя творчеству. Что нужно писателю? Время, деньги и, как вы думаете, еще что?

       – Ум? – спросил Иван. – Талант?

       – Крепкая задница. У вас она есть. Дерзайте. Вам не хватает только дерзости. Ну что ж, – Заратуштра встал. – Прощайте. Хотя нет, нет. Не прощаюсь. Не прощаюсь. Я говорю вам «до свиданья». Расставанье не для нас.

      И Заратуштра вышел из бара.

       – Посмотри, настоящие? – спросил Иван.

      Люда поддела ногтем упаковку, вытащила купюру и проверила прибором.

       – Настоящее не бывает, – сказала она.

       – Возьми себе сколько надо. Ты меня столько раз пивом и коньяком бесплатно поила.

       – Сколько надо, сколько надо… – пробурчала Люда. – Как был ты в школе непрактичным, так непрактичным и остался. Нет, Иван. Это твои деньги. И потом, я не считаю, что поступала правильно, поя тебя пивом. Мне просто было жаль тебя, как жаль было эту несчастную кошку.

       – Ну, хоть немного возьми, – сказал Иван.

       – Сколько?

       – Тысячу.

      Люда тяжело вздохнула.

       – Ладно, возьму, – сказала она, взяла одну купюру и протянула пачку Ивану.

       – На, спрячь. Да побыстрее!

      Иван спрятал деньги в карман и сказал:

       – Пожалуй, я возьму бутылку коньяка.

       – Дерьма тебе на палочке, а не коньяка! Сейчас, когда у тебя все налаживается, пить!? Одумайся! Лучше проводи Герду! – и Люда закричала в зал: – Закругляемся, закругляемся!

      Иван посмотрел на Герду, ловкими движениями протирающую столешницу, подошел к одному из опустевших столов, где лежал поднос, и стал ставить на него бокалы.

       – Закругляемся, закругляемся! – снова прокричала Люда.

      К столику, с которого убирал бокалы Иван, подошла Герда.

       – Я бы и сама…. – сказала она и, смущенно улыбаясь, посмотрела на Ивана большими синими глазами под длинными черными ресницами.

       – Я хочу вас проводить, – сказал Иван. – Вы не против?

       – Не против.

       – Я и пол помогу помыть.

       – А вы не аристократ. Принимайте это как комплимент. Только мыть пол не надо, я сама помою моющим пылесосом. Лучше поставьте стулья на столы сиденьем вниз.

       – Я знаю как.

      К концу уборки почти все посетители вышли из бара, остались только двое парней.

       – Два часа! Два часа! Закрываемся, закрываемся! – снова прокричала Люда. – Эй, парни, освободите зал!

      Парни пошли к выходу, и один из них, повыше ростом, в дверях оглянулся на Ивана.

       – Не привлекай внимания, Сундук, – тихо сказал его невысокий спутник с узкими, как у азиата, глазами. – Он будет ее провожать. А где она живет, я, бля, знаю.

Главы 9-12