Есть мучительный контраст между радостностью данного мгновения и мучительностью,

трагизмом жизни в целом. Тоска, в сущности, всегда есть тоска по вечности, невозможность примириться с временем.

                                                                                                  Николай Александрович Бердяев

ГЛАВА 1

      Ты видел звездное небо, приятель? Наверняка видел. Но вряд ли ты видел в нем Райский Дворец Абсолюта. Но это ничего, это нестрашно. Я с тобой поделюсь, я скоро расскажу тебе о нем, а ты пока из окна моей лачуги полюбуйся на звездное небо, если, конечно, оно тебя не ужасает. Я лично перед лицом вечности немею.

      Да, следует заметить, что большую часть этой от руки написанной рукописи – вон какой толстой – написал не я. Я нашел её под матрасом в психиатрической больнице, где лечился от депрессии. Когда я прочел ее, я попытался узнать, где психическая личность, которая до меня лежала на этой кровати, и мне ответили, что на ней спал мужчина с белой горячкой. Фамилия у него была Сидоров. После белой горячки он сошел с ума и поэтому был переведен в поднадзорную палату. И вот – как сейчас помню – я подошел к двери в поднадзорную палату и спросил у сидящей рядом на скамеечке толстой, похожей на бочонок, санитарки: «Сударыня, можно ли мне познакомиться с Сидоровым?».

       – Хотите узнать, его ли это рукопись? – спросил она. – Во-первых – не его. А во-вторых – он совершенно невменяем.

       – Ну, хоть изредка он приходит в себя?

       – Очень изредка.                                                                                                 

       – А вдруг мне повезет?

       – Ну, что ж, входите, коли не брезгуете. Только будьте с ним предельно вежливы.

      Она ключом открыла дверь, наподобие тюремной, с маленьким окошечком, я вошел и увидел следующую картину: больные, посапывая и похрапывая, мирно спали в своих кроватях, укрывшись одеялами, и лишь один бодрствовал. Он стоял ко мне вполоборота и мочился в пластмассовый кувшин. Я подождал, покуда он не кончил, и, будучи самой вежливостью, сказал:

       – Простите, сударь, что беспокою вас в столь ответственный момент, но мне нужен господин Сидоров. Не вы ли, уважаемый и даже высокочтимый, и даже богоравный господин Сидоров?

      Мужчина ничего не ответил. Он взял с подоконника пластиковый стаканчик, наполнил его желтоватой жидкостью из кувшина и протянул мне со словами: «пейте кофе пока теплый».

       – Извините, пожалуйста, но разве это кофе?

       – А что же еще? – спросил он и добавил: – Вы что ли, не знаете, что в начале было слово?

       – Да, есть такая теория, – сказал я.

       – Это не теория, это – истина. Вся вселенная состоит из слов. Поэтому, если я, Иисус Христос, говорю слово «кофе», значит это кофе. Вы что ли, забыли, как я превращал воду в вино?

      Он налил себе из кувшина и, прихлебывая, торжественно промолвил:

       – Вот ведь каких высот может достичь человеческий дух! Пейте!

       – Извините, пожалуйста, но у меня повышенное давление, – сказал я, пряча руки за спину. – Мне кофе нельзя. Мне бы узнать, не вы ли господин Сидоров?

       – Я с этим ничтожным самозванцем не желаю иметь ничего общего. Он мажет стены говном.

       – И все-таки, где он?

       – В туалете.

      Я прошел в туалет и увидел коренастого лысого мужчину лет сорока, который доставал что-то из унитаза и мазал этим белые кафельные стены.

       – Простите, это не вы высокоуважаемый и даже высокочтимый, и даже богоравный господин Сидоров? – вежливо спросил я.

       – Я не Сидоров. Я Будда, – не прерывая творческого процесса, сказал Сидоров.

       – Но мне Иисус Христос сказал, что вы Сидоров.

       – А-а-а… этот самозванец… Я с этим ничтожеством не желаю иметь ничего общего, он пьет мочу.

       –  Простите, что прерываю ваш творческий поиск, а может даже, уже процесс, но вы мне нужны, – сказал я.

       – А не пошел бы ты на… – злобно сказал Сидоров, не прерывая творческого процесса.

       – Извините, но я насчет рукописи. Она ваша?

       – Может, моя, а может, и не моя, – по-прежнему не отрываясь от процесса, сказал Сидоров.

       – Не соизволите ли взглянуть?

      Сидоров вытер свои цвета детской неожиданности руки о больничный халат, подошел, взял рукопись, пролистал и сказал:

       – Не моя. Я такой ерундой не занимаюсь.

       – Тогда извините, пожалуйста, – сказал я, сунул рукопись подмышку, пожелал Сидорову творческих успехов и ушел.

       – Теперь моя совесть чиста! – радостно сказал я санитарке, покидая поднадзорную палату. – Теперь я могу опубликовать рукопись под своим именем! Я стану личностью!

А потом, вдобавок ко всему, поступлю в университет на факультет вещих снов и, выучившись, стану профессором вещих снов. Вы представляете? Я стану единственным в мире профессором вещих снов!

       – Факультета вещих снов не существует, – сказала санитарка.

       – Ну и что? Подождем, пока появится!

       – Дурак ты, – беззлобно сказала санитарка.

       – А может, я мечтатель.

       – Мечтательный дурак, – санитарка охарактеризовала меня окончательно. – Личностью он станет! Ну – нет! Определенно, ко всей твоей никчемности ты станешь еще и вором, то есть еще более жалким и никчемным человечишком. Ведь к своим сорока годам ты не построил дом (жалкая лачуга на окраине города досталась тебе от деда). Ты не посадил дерево (яблоню, черешню и грецкий орех тоже посадил твой дед). И понятно, что у тебя никогда не было ни друзей, ни женщины. Кому же хочется каждый божий день видеть возле себя такую кислую рожу? Потому-то ты, естественно, не родил и не вырастил детей. Эти дети, что время от времени появляются у тебя во дворе, – не твои. Просто ты сделал им неплохие качели. А, кроме того, ты позволяешь им безраздельно пользоваться плодами тво …. Чуть было не сказала «твоего сада», но опомнилась. Не твоего! Не твоего! Дедушкиного!

       – Откуда вы все это знаете? – изумился я.

       – Я – ведьма.

       – А разве ведьмы существуют? – снова удивился я. – Разве вас всех не сожгли во времена Средневековья на кострах?

       – Сжигали только худых ведьм. Вернее, ведьмами считались лишь те, которые могли проскользнуть через дымоход. А я, как видишь, через дымоход не проскользну. Ну, что ты грустный такой? Нет причин для грусти. У тебя все плохое позади, а впереди только хорошее.

       – Вы думаете?

       – Я знаю. Я – ведьма.

       – Вы какие-то ведьминские курсы заканчивали? Или институт?

       – Ты ведь тоже не заканчивал какие-то курсы или институт, а, тем не менее, ты писатель.

       – Вы заглядываете слишком далеко вперед. Я бы сказал осторожнее. Может быть, я стану писателем. В детстве я, знаете ли, сочинял сказки, а в юности прочел немало книг и очень часто сталкивался с тем, что мысли, идеи, сюжеты и образы их авторов были созвучны и моим собственным мыслям, идеям, сюжетам и образам. Мне иногда казалось, что я могу написать не хуже, только вот из-за депрессии никак не удавалось засесть за письменный стол.

       – Но теперь решайся, пора, – сказала ведьма.

       – Но прежде я набью руку на найденной мной рукописи, попытаюсь улучшить ее и дополнить.

       – Попытайся, – сказала ведьма. – Тут ничего зазорного нет. Сам Вильям Шекспир не гнушался улучшать и дополнять произведения старых авторов.

       – Да, – сказал я. – И еще Овидий, древнеримский поэт, перекраивал на свой, древнеримский лад, мифы Древней Греции. Не я первый.

ГЛАВА 2

      У подъезда многоэтажного дома остановился катафалк. Вышли трое, и двое из них начали выгружать красивый лакированный гроб. Третий же, высокий русый молодой человек, симпатичный, но с портящим его, как и всякого, мрачным выражением лица, открыл дверь подъезда.

       – Кому это, Ваня? У нас вроде никто не умер? – спросила со скамейки у подъезда крупная полная женщина лет пятидесяти в оранжевой фуфайке дворника.

       – Мне, – ответил Иван.                                                                                                            

       – Как тебе, ты же живой? – недоуменно спросила она.                                    

       – Надо думать о будущем, Полина Васильевна,– сказал Иван.

       – Ты, наверное, пошутил, а, Вань? Рано еще тебе думать о таком будущем.

       – Не рано. Умру я скоро, Полина Васильевна.

       – Откуда ты знаешь, что скоро умрешь? – спросила Полина Васильевна, но Иван уже скрылся в подъезде, и ответа на вопрос она не получила.

       – Он что сказал? Что скоро умрет? – спросила сидящая рядом старомодно и бедно одетая сухонькая маленькая старушка с румяными щечками и в белом платочке.

       – Что скоро умрет.

       – А откуда он это знает? Я, например, уже старая, а не знаю когда умру.

       – Наверно, серьезно болен. Безнадежно. Да, жаль тогда парня. Только вышли его афоризмы и юмористические рассказы – и на тебе, в гроб. Да, жалко парня…

       – Какие афоризмы и рассказы? Он что, писатель?

       – И писатель тоже.

       – Никогда не поверю! Какой из него писатель!? Писателя сразу видно, у писателей лица серьезные, строгие и умные, как у начальников, только добрые. Вы на Тараса Григорьевича Шевченко хотя бы посмотрите, какой он и строгий, и умный, и грустный, и добрый. Подойди к тебе такой на улице и скажи: «копай», и ты будешь копать, хотя он тебе и не начальник. Нет, никогда не поверю, что такой может быть писателем. Он какой-то злой. Вот если бы вы сказали, что он рок-музыкант, я бы поверила. Такой же длинноволосый и худой. Такой любит только «бум, бум, бум». Такой не любит «садок вишнэвый коло хаты». А у меня, знаете ли, когда я про садок читаю, так тепло на душе становится, так тепло! Млею, прямо! А когда его «Катерину» читаю, то всегда плачу. Спрашивается: зачем читаю, если плачу, если страдаю? А я все равно читаю. Плачу, страдаю, а читаю. И чувствую, что становлюсь лучше. Чище, добрее. А он? Как он может делать людей чище и добрее с таким злым лицом? Нет, не похож он на Шевченко!

       – Да что вы заладили, Вера Львовна, Шевченко да Шевченко! Во-первых, Шевченко не писатель, а поэт, а во-вторых, странная вещь получается: никто, кроме, простите, таких отсталых людей, как вы, в Сельхозугодии его не читает, но, тем не менее, почему-то со школьной скамьи на вопрос: кто ваш любимый поэт, принято отвечать: Тарас Григорьевич Шевченко. Школьник из Сельхозугодии никогда не скажет: я терпеть не могу Шевченко, потому что боится, что ему за это что-нибудь будет. Хотя русский школьник вполне может сказать: я терпеть не могу Пушкина. Немецкий школьник вполне может сказать: я терпеть не могу Гете. А израильский школьник вполне может сказать: я терпеть не могу Шолом-Алейхема.

       – Зря вы так, Полина Васильевна. И украинский школьник вполне может сказать: я терпеть не могу Шолом-Алейхема.

       – Не будем продолжать, Вера Львовна.

       – Почему?

       – Потому что, вы не обижайтесь, Вера Львовна, но вы с головой не всегда дружите. Хотя это и понятно. Вы всю жизнь проработали в селе дояркой. Вам мозги нужны не были.

       – Вы хотите сказать, что я дура? А я вовсе не дояркой работала, а оператором машинного доения. Знаете, какая у нас аппаратура сложная? Кнопочки всякие. Не то что ваши метла и совок. Так что я не дура. Я, например, знаю, что такое Мёзия. А вы знаете, что такое Мёзия?

       – Не знаю. Ну и что же такое Мёзия?

       – Это такая древняя страна.

       – Насколько древняя?

       – Ну, где-то четыре тыщи лет тому назад она существовала. Сейчас она не существует.

       – Вера Львовна! Сейчас 3017 год! Сейчас даже Киева не существует, он после Третьей Мировой войны превращен в радиоактивные развалины. И Украины не существует, а существует Сельхозугодия, империя со столицей в Хитропупинске с Великим Гетманом Брехунцом во главе, ассоциированная с Евросоюзом буферная держава, распростершаяся после Третьей Мировой войны от Карпат до Уральских гор. И России не существует, а существует Московия с царем во главе. Не существуют ни Франция, ни Германия, как отдельно взятые страны, а существует Единый Европейский Союз. Не существуют США и Великобритания с Австралией и Новой Зеландией, а существует Единый Англосаксонский Союз. А пройдет еще тысяча лет, и люди забудут и про Сельхозугодию, и про Евросоюз, и про Московию, и про Китай, потому что мир будет единым и унифицированным, до того унифицированным, что все национальности исчезнут.

       – Зачем вы мне все это рассказываете?

       – Затем, что вы, вы меня извините, человек темный.

       – Я не темный. Какой же я темный, если я работала оператором машинного доения? Знаете, какая аппаратура у нас была сложная? Кнопочки всякие. Дура бы с ними не управилась бы. Дура бы не на те кнопочки нажимала бы. Так что я не дура. Мне даже чайный сервиз, когда я уходила на пенсию, подарили. Дуре бы разве бы подарили бы? И потом, вы так без печали об этом говорите, что мир будет унифицирован. Вам что, вышиванки и писанки не жалко?

       – Крашеные яйца мне жалко, потому что, с одной стороны, жалко, что сельхозугодники потеряют свою идентичность, забудут свой язык, перестанут красить свои яйца, но, с другой стороны, разве плохо, если мир будет един? Кончатся все распри и войны, мы не будем тратиться на вооружение и станем настолько богаты, что каждый простак сможет позволить себе купить велосипед.

       – Прям каждый-каждый?– недоверчиво спросила Вера Львовна. – Никогда не поверю!

       – Каждый, каждый! Клянусь своим велосипедом!

      – У вас нет велосипеда, Полина Васильевна.

       – Нет. Для меня, как и для многих, велосипед – роскошь, а почти во всем остальном мире велосипед не роскошь, а средство передвижения. Даже автомобиль у них не роскошь, а средство передвижения.

       – Как все-таки бедно мы живем! – горько посетовала Вера Львовна. – Просто я сравниваю, как живут простаки там, и как мы здесь. По телевизору видела.

       – Вы, Вера Львовна, клянусь своим велосипедом, опять что-то не то говорите. Кроме нас люди нигде не делятся на простаков, не имеющих права владеть частной собственностью, и хитропупых. Есть просто люди, и у всех равные права. С одной стороны, это кажется несправедливым, но надо мириться с фактами. А факты говорят, что из-за вымывания мозгов с территории Сельхозугодии, мозгов у нас не осталось. Так что пусть уж нами, черт с ним, что воры они все, но пусть правят хитропупые, получившие образование за границей. Мы бы сами не управились. Все равно разорились бы. Бардак был бы полный, потому что заседать в Раде и умело владеть частной собственностью: заводами, фабриками, сельхозугодиями – это вам не кнопочки нажимать.

       – Внимание – внимание! – раздалось из громкоговорителя, висящего на стене дома. – Возможна ракетная атака!

       – Ну почему эти москали такие агрессивные! – возмутилась Вера Львовна. – Никак, никак не могут утихомириться!

       – В газетах писали, что в сибирской почве не хватает каких-то важных для организма веществ, потому они такие агрессивные. А еще писали, что долгоносики уничтожили все березы, необходимые для производства балалаек, – сказала Полина Васильевна.

       – Какие долгоносики? Армяне, что ли?

       – Вы, Вера Львовна, опять свое бескультурье и необразованность свою выказываете. При чем тут армяне? Разве армяне долгоносики? Долгоносики – это жучки такие.

       – Поэтому москали такие агрессивные?

       – И поэтому тоже. Тоскливо им без балалаек!

      Завыла сирена, и Вера Львовна, вскочив со скамейки, закричала:

       – Побежали в бомбоубежище! Быстрей! Быстрей!

       – Не побегу, – спокойно сказала Полина Васильевна. – Сколько было воздушных тревог, а еще ни одна москальская ядерная ракета на территорию Сельхозугодии не попала. Спасибо гетману Брехунцу, спасителю Сельхозугодии. Это он закупает на Западе противоракетные системы, сбивающие москальские ядерные ракеты.

       – А я побегу, я боюсь!

       – Бегите. А я не побегу. Я верю Брехунцу.

       – Какая вы все-таки смелая!

       – Не столько смелая, сколько умная.

      Вера Львовна заспешила в подъезд, в бомбоубежище, а Полина Васильевна, взяв метлу, принялась подметать двор.

ГЛАВА 3

      Когда меня выписали из больницы и я, выйдя за ворота, на прощание троекратно обнялся с ведьмой, ко мне, держа под уздцы какого-то крылатого серого коня в яблоках, подошла молодая блондинка в белой одежде, через которую просвечивалось белое тело, взяла меня под руку и, прижавшись ко мне, промурлыкала:

       – Ну здравствуй, милый. Теперь я твоя.

       – Извините, но вы, наверное, ошиблись. Вы, наверное, приняли меня за другого человека, ведь я вас совсем не знаю…. – оторопел я.

       – Ты знаешь, что такое депрессия? – спросила она.

       – Это такое психическое состояние, – ответил я. – И оно мне очень хорошо знакомо.

       – Еще ее называют Дама в черном. Так вот я – ее полная противоположность. Я – Дама в белом, и имя мое – Прессия.

       – Я крайне, крайне удивлен, – сказал я. – Вы очень, очень симпатичная женщина. Настолько симпатичная, что вам, достойной большего, вряд ли понравится моя лачуга и мои, более чем скромные, доходы.

       – С милым рай и в шалаше, – промурлыкала Прессия.

       – А где мы будем держать лошадь? Да и кормить ее надо, – сомневался я.

       – Эх ты, невежда, – сказала Прессия снисходительно. – Ты не знаешь элементарных вещей. Пегаса содержать не нужно. Он – вольная птица, но хоть он и вольная птица, он мне полностью подчиняется и прилетает по первому моему зову. Достаточно только сказать: «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой». Ну – забирайся!

        – Но я никогда не ездил на лошади, тем более летающей, – возразил я.

       – Это нетрудно. Берись за вот эту штуку и ставь ногу в стремя.

      Я кое-как забрался на Пегаса и спросил:

       – А вы?

       – Я полечу на метле, – сказала Прессия..

       –На метле? – удивился я. – Разве вы ведьма?

       – И ведьма тоже.

       – А где вы возьмете метлу? – спросил я.

       – Да везде, посмотри вверх. Вон их сколько летает.

      Я задрал голову и сказал:

       – Действительно, в небе темно от метел. Как же я раньше не замечал?

       – Ты многого раньше не замечал, – сказала Прессия, потом сунула два пальца в рот и оглушающее свистнула. Тут же с неба слетела метла, Прессия ухватилась за нее, села и крикнула:

        – Вперед!

       Я тронул Пегаса за поводья, мы взмыли в небо и помчались настолько быстро, что ветер засвистел в ушах. Мы так мчались, что я оглянулся с мыслью: а поспевает ли за нами Прессия, и Прессия, оказавшаяся в двух шагах позади, крикнула:

       – Никогда не оглядывайся. Жена Лотова оглянулась и превратилась в соляной столб. Хоть это и миф, но в нем есть соль.

ГЛАВА 4

      Я сидел за своим облупившимся от старости письменным столом, а Прессия сидела на моем продавленном диване и что-то вязала.

       – Райский дворец Абсолюта представлял собой обширное помещение со стеклянными стенами, сквозь которые внизу повсюду были видны кроны цветущих вишен, – прочел я, потом встал из-за стола, подошел к многочисленным книжным полкам и сказал:

       – Чтобы ты, дорогая Прессия, не ломала себе голову, вспоминая, что такое Абсолют, загляну-ка я в философский словарь. Где он тут? – Я рылся по книжным полкам. – Да где же он?

       – Не парься, – сказала Прессия. – Я знаю, что такое Абсолют. «Абсолют (лат.) – понятие идеалистической философии, обозначающее духовное первоначало всего сущего, которое мыслиться как нечто единое, всеобщее, безначальное и бесконечное и противопоставляется всякому относительному и обусловленному бытию».

       – Удивительно! – найдя словарь и заглянув в него, воскликнул я. – Слово в слово! У тебя такая память!

       – У меня совершенная память. Продолжай.

       – Недалеко от входа, внутри дворца был хрустальный бассейн с небольшими хрустальными фонтанчиками в форме писающих ангелочков. Вдоль стен стояли белые диваны с белыми столиками напротив.

       – Я думаю, что Абсолют был страшным богачом, наверное, даже миллиардером, потому что имелся сверкающий золотом трон, – подсказала Прессия, подошла ко мне сзади, обняла за шею и поцеловала в лысину.

       – Наверняка был страшным богачом, – сказал я, – но и ученым тоже, потому что за троном, на некотором возвышении, наблюдались столы с компьютерами и лаборатория с какими-то приборами, с электронным микроскопом, со всякими колбами и колбочками, в которых что-то булькало и дымилось. А сам Абсолют сидел за столиком, с аппетитом ел арбуз и при этом причавкивал так, что впору было подумать: а Абсолют ли это? Не модус ли это? Не отдельное ли проявление целого, а в данном случае – Вселенной? Да. По моему мнению – это модус. Быть может, моя теория покажется тебе, моя дорогая Прессия, искусственной, фантастической, но разве не говорит Гете словами Мефистофеля, что он есть часть той части целого, которая хочет зла, а творит добро? Разве Мефистофель не модус в данном случае? И не целуй меня в ухо. Мне щекотно.

      Прессия отстранилась и снова села на диван.

      Но многих, – сказала она, – особенно теологов и теософов, я полагаю, не устроит имя «Модус», да и сам ты разве не чувствуешь в этом имени некоторое умаление и даже уничижение всемогущего творца, поэтому по-прежнему называй его «господь». Ну давай, что там дальше?

      Я снова начал читать.

      Это был низенький, лысоватый, полноватый рыжебородый и зеленоглазый мужчина пожилых лет, с веснушками на широком и добром лице. На нем была древнегреческая одежда – гиматий, который представлял собой кусок белой материи, обернутой вокруг тела. На ногах же у него были когда-то белые, но уже несколько облупившиеся и посеревшие от времени сандалии.

       – Нет, не нравится мне это, – поморщилась Прессия. – Крайне несовременно и даже убого. Почему господь, миллиардер, а ходит в простыне, как чмо болотное? Почему на нем туфли не от Гучи, а костюм не от Армани?

       – Но, может быть, я не виноват? – сказал я. – Хоть мне, как и всем нам, иногда страстно хочется преуменьшить, преувеличить, приукрасить, или даже попросту наврать с три короба, я – несчастный невольник правды, и поэтому буду говорить правду, чистую правду и ничего, кроме правды, даже если эта правда тебе не нравится.

       – Не выкручивайся, – сказала Прессия. – Врешь ты всё. А впрочем, что это я? Не мое это дело, тебя терзать. Я же не Депрессия, чтоб терзать, а Прессия, чтоб вдохновлять. Я больше не буду тебя перебивать, я буду тебя визуализировать.

       – Как это «визуализировать»? – спросил я.

       – Очень просто. Что у тебя там по тексту? А ну-ка дай сюда. Так. Мелодично зазвонил серебряный колокольчик над стеклянной входной дверью… – прочла она, и тут стены моей лачуги стали колыхаться, размываться, таять, потом окончательно растворились в воздухе, и я, невидимый, очутился во дворце, который только что описывал.

ГЛАВА 4

      Мелодично зазвонил серебряный звоночек над стеклянной входной дверью, за которой стояли двое: лакей – тоже, как и господь, в гиматии, и мужчина в черном костюме, белой рубашке и темной расцветки галстуке. Господь отложил ломтик арбуза, вытер салфеткой рот, похрипел, словно прочищая горло, и голосом громким и низким, точно трубным, сказал:

       – Войдите.

      Первым вошел лакей.

       – К вам, господи, новый архистратег межгалактических дел. Ботиночкин Ботинок Ботинович назначил. Просить? – спросил он.

       – Проси. Интересно посмотреть, что за фрукта мне назначил Ботиночкин, в девичестве Заратуштра, на должность архистратега межгалактических дел.

       – Проходите, – сказал лакей, почтительно склонил голову перед входящим и удалился, закрыв за собой дверь.

      Архистратег сделал робкий шажок и застыл с боязливо втянутой в плечи головой.

       – Ну что ты там застрял, подойди ближе! – сказал господь.

      Архистратег сделал еще несколько робких шажков.

       – Имя? – спросил господь.

       – Пи, пи, – прошептал архистратег, почему-то дрожа всем телом.

       – Что «пи, пи»? Пит? Питер?

       – Пи, пи, пить, – наконец выдавил архистратег.

      Господь прямо из воздуха выловил хрустальный бокал, подошел к фонтану, поднес бокал к струйке, известно откуда вытекающей, наполнил бокал и подал архистратегу. Архистратег, держа бокал дрожащей рукой и стуча зубами, осушил его, отдал богу, и бокал пропал в его ладони, словно его и не было.

       – Имя? – снова спросил господь.

       – Г а, га, га…. Гай Тит Теренций, – ответил архистратег и, держась за поясницу, согнулся в поклоне, напоминающем букву «г»

       – Докладывай, Гай Тит Теренций, – сказал господь, берясь за новый ломтик арбуза.

       – По, по, по…. Понимаете ли… – произнес тот и замолчал.

       – Говори же, что ты мнешься и трясешься, ты же архистратег!

       – Да, да, да, да…. – все еще заикался архистратег.

       – Пожалуй, тебе надо выпить концентрированной валерьянки, – сказал господь и снова выловил из воздуха бокал, на этот раз наполненный коричневой жидкостью.

       – На вот, выпей валерьянки, – он протянул бокал архистратегу.

      Архистратег выпил содержимое и, наконец, заговорил не заикаясь.

       – Да уж больно сатана возмущается, что мы захватили Млечный Путь, боязно мне…

       – А ты ему объяснял, что Млечный Путь испокон веков был в составе божьих галактик, и что там наши люди и ангелы живут?

       – Объяснял, но он все равно возмущается. Говорит, что это незаконно. Говорит, что вы такой же коварный, как и Путин, который захватил Крым. Незаконно это, так говорит.

       – Зато справедливо. Крестьянские восстания против феодалов тоже были незаконны, но справедливы. Не всегда закон поспевает за справедливостью.

       – А если он начнет наши галактики аннигиляционными бомбами забрасывать?

       – Не будь глупцом. У нас свои аннигиляционные бомбы есть, и не меньше, чем у него.

       – Побоится что ли?

       – Побоится. На это я и рассчитывал.

       – Вы такой решительный!

       – Обстоятельства обязывают. Так и люди и ангелы были настроены. В данном случае я флюгер, а не ветер. И все с Млечным Путем. Меня все эти разговоры о Млечном Пути смущают. Вроде бы желанные народу слова говорю: Крым, то есть Млечный Путь – наш! А все равно что-то не так, не так. Что-то все-таки меня смущает.

       – Совесть, наверное.

       – Совести у политиков не бывает. Есть государственные интересы. Ну – все. Не буду дальше, а то Путин обидится.

       – Боитесь, что подслушает?

       – Боюсь. Он все-таки из КГБ вышел, шутка ли…. Ну, спасибо за доклад. Теперь ты свободен.

      Архистратег, кланяясь, начал пятиться к двери.

       – Да не кланяйся ты, ради святого духа, – поморщился господь. – Неужели ты не понимаешь, что это нас обоих унижает? Радости, радости в людях хочу, а не уничижения. Весело должно быть в церкви, весело! Поклонится можно, иногда даже нужно, но все время кланяться тому, кто не отвечает тебе ответным поклоном, а тем более становиться на колени, – ни в коем случае. Неужели они думают, что совершенному существу может нравиться лесть? И не стыдно?

       – Стыд глаза не выест, – сказал архистратег

       – Стыд глаза не выест, зато лестью можно многого добиться? Я правильно прочитал твои мысли?

      Архистратег молчал.

       – Повторю, – сказал господь, возвысив голос. – Я правильно понял твои мысли?

       – Как ни тяжело признаваться, но вы правильно меня поняли, – выдавил из себя Гай Тит Теренций. – Дело в том, что раньше я служил при дворе императора Нерона. Это там испортился мой характер. Очень боялся я его. Ведь он не пощадил никого. Ни философа Сенеку, ни поэта Лукана, ни писателя Петрония, ни свою родню, ни даже собственную мать. Но я – а я был тогда послом в Парфянском царстве – выжил и, полагаю, именно потому, что раболепствовал. Таков мой жизненный опыт.

       – Разве я похож на Нерона? Разве я злодей?

       – На злодея вы не похожи. Но и Нерон не был похож на злодея. Такой шутник с виду был. Развлекать всех любил. Бывало, в бабу переоденется и давай отплясывать. Животики, бывало, надорвешь. Так что сомневаюсь я в людях, сомневаюсь. Кроме того, я никогда с вами не разговаривал, знаю вас только по библии, а по библии вы, если читать ее с самого начала, злобный, мстительный тиран, безжалостный убийца, исключительно тщеславный и потому лесть просто обожаете.

       – Тогда конечно, – согласился господь. – Так написано в библии. Но библия – это не всегда полноценная мудрость, слишком много в библии от мудрости невежд. А если сказать точнее, то, перефразируя мудреца, библия не мудрость веков, а мудрость колыбели. Она не про меня. Она про то, каким невежды меня себе представляют. А представляют меня порой черт знает чем! Сначала, с подачи Моисея, я был таким психопатом, что даже и взглянуть на меня нельзя, сразу испепелю взглядом. Потом, с подачи Христа, или даже раньше, сюсюкать я ни с того – ни с сего стал, что всех люблю. А я не всех люблю. В общем, богом я стал для думающего человека абсолютно неадекватным. Да ты присаживайся и бери арбуз, не стесняйся.

      Гай Тит Теренций осторожно присел на краешек дивана и взял ломтик.

       – Но глупость и невежество, освященные тысячелетиями, таковыми не считаются, – продолжал господь. – Вот и мечутся даже верующие люди, даже некоторые священники, не зная во что верить, в освященное веками невежество, или в здравый смысл. Да, даже верующий человек верить до конца не может, он лишь надеется. Что уж говорить об атеистах. У них даже надежды нет! Но ведь в глубине души и атеисты жаждут бога, потому что жаждут справедливости и бессмертия. Как с ними быть? Им тоже нужен хотя бы лучик света в мрачном царстве неумолимо приближающейся смерти? Как быть? Открыться людям? Не знаю, не знаю…. Ведь хоть я и бог, я против религии, потому что религия – это кнут и пряник. Она словно ребенку говорит: получишь пятерку – получишь пряник, а схлопочешь двойку – получишь ремня. Вот почему я за нравственность от души, а не из-под палки или из-за пряника. Я за Попку.

       – Простите, я не расслышал. Что-то не совсем понятное мне послышалось…

       – Был такой философ в Киевской Руси, Гореслав Попка. Он был против веры как в древнеславянских богов, так и против веры в библейского бога. Святой князь Владимир после крещения Руси, его, как не желавшего креститься, по доброте своей, на кол посадил. Пущай, говорит, там проповедует свою бескорыстную нравственность.

       – И что же он проповедовал? – поинтересовался архистратег.

       – Он говорил, например, что нравственность, подчиненная практической целесообразности, то есть получить прижизненные блага или попасть в рай, есть разновидность безнравственности. Распространить бы человеколюбивое учение Попки, провозглашающее, что религиозная святость – не святость! Совесть, вот что такое святость! Развитая совесть! Совесть и честь! Ну, как я вижу, ты расслабился? Похоже, что мой имидж в твоих глазах поменялся? А теперь иди, мне некогда. Меня сейчас больше одна планета интересует, потому что у меня появилась идея. Потому что я загорелся этой идеей.

      Архистратег встал и в глубоком поклоне, держась за поясницу, стал задом удаляться, на что господь безнадежно махнул рукой, поднялся по ступенькам на помост с оборудованием и сел за электронный микроскоп.

      Снова зазвенел серебряный колокольчик над входной дверью. Господь снова прокашлялся, прочищая горло, и крикнул все тем же трубным басом:

       – Войдите!

      Открылась дверь, и вошел лакей.

       – К вам Заратуштра. Просить?

       – Да проси уж! – недовольно произнес господь и снова повернулся к микроскопу.

      Заратуштра – высокий брюнет в бежевом костюме и с козлиной бородкой – подошел к помосту и сказал:

       – Я по поводу новых пророков.

       – Создал новую планету и уже окружил ее атмосферой! – словно не слыша, хвастался господь, глядя в микроскоп.

       – Я по поводу новых пророков, – повторил Заратуштра.

       – И уже создал первые вирусы и первых насекомых. Хочешь посмотреть? – господь встал из-за микроскопа. – Вот, посмотри.

      Заратуштра поднялся на помост и сел за микроскоп.

       – Правда, симпатичный? Ну прям лапочка!                                                                          

       – По мне – вирус как вирус, – сказал Заратуштра и встал.

       – Ничего ты не понимаешь! – господь снова сел за микроскоп. – А кто у нас там такой маленький! А кто это у нас такой хорошенький! Утю-тю-тю-тю- тю!

       – Вот вы сейчас с безмозглыми вирусами сюсюкаете, а в Украине люди от несправедливости страдают, – заметил Заратуштра.

       – Я ему колесики приделал, еще не было ни одного вируса на колесиках, – продолжал господь.

       – Колесо, между прочим, придумали люди, а вы воруете! – сказал Заратуштра.

       – Не ворую, а заимствую, – возразил господь.                                                                      

       – Вам, подозреваю я, что вирусы, что люди – все одно. Разницы вы не знаете.

       – А вот сюда посмотри! – господь так быстро сунул Заратуштре под нос какую-то стеклянную коробочку, что тот отшатнулся. – Посмотри, посмотри!

       – Что это? Муха?

       – Муха. Правда, красивая? Тоже на колесиках. Кроме того, я сделал ей бархатистую спинку. Прелесть, а не муха!

       – С вашими прелестями у нормального, мыслящего человека создается такое впечатление, что вы даете жизнь всему живому не отдавая никому предпочтения. Ни мухе, ни человеку. С этим трудно согласиться, протестует душа, но это так.

       – Ты же знаешь, что это не так. Ты же понимаешь, что у меня сейчас просто творческая горячка. Уйди, не мешай. А что ты кривишься, что тебе не нравится?

       – Не нравится ваша муха на колесиках. Колеса у нее кривые какие-то.

       – Ничего, в процессе эволюции на новой планете и моего участия в эволюции, все наладится.

       – «Ладейников прислушался, над садом…» – начал было Заратуштра, но господь перебил его:

       – Какой еще Ладейников? – спросил он.

       – Это стихи, характеризующие вас не с лучшей стороны.

       – А ну-ка, ну-ка? Мне всегда был интересен бунт…

    «Ладейников прислушался: над садом

      Шел тихий шорох тысячи смертей.

      Планета, обернувшаяся адом,

      Свою судьбу вершила без затей.

      Жук ел траву, жука клевала птица,

      Хорек пил мозг из птичьей головы,

      И страхом перекошенные лица

      Ночных существ смотрели из травы».

       – Это ты к чему?

       – К тому, что в процессе эволюции наладится взаимопожирание.

       – Увы, без взаимопожирания нельзя. Лев не будет есть траву, хоть это и противоречит библии. А что касается человека, то он вполне достаточно отделен от пищевой цепи. А ты говоришь, что мне все равно, что мухи – что люди.

       – Это верно, что человек отделен от пищевой цепи, пока не умер. Но поймите, быть отделенным от пищевой цепи для счастья мало. Для счастья, в первую очередь, человеку нужна справедливость. Вы, конечно, бог, и я вас уважаю. Но поймите же и вы, что большинству в Украине, а особенно олигархам, высшим чиновникам и сенаторам, называемым там хитропупыми, чтобы вести себя благородно, нужны религиозные кнуты и пряники. Я понимаю, что религиозная нравственность – это чаще всего разновидность безнравственности, но что поделаешь? Религиозная нравственность все же лучше полной безнравственности, а из двух зол выбирают меньшее. Пусть будет хоть такая. Спуститесь, наконец, на грешную землю. Это хорошему человеку бог не нужен, а подлецу бог нужен. Нужно, чтобы он увидел, что вы есть. Чтобы вы прогремели: «Мне отмщение, и аз воздам!».

       – Ты хочешь очередного пророка? Но что нового может сказать пророк? Тебе ли, мудрейший пророк Заратуштра, не знать, что все уже сказано. Это скучно.

       – Уверяю вас, это не будет скучно, потому что я кое-что придумал. Мы сделаем бумажные самолетики и пошлем их на землю со словами: на кого святой дух пошлет.

       – Ну – не знаю…. Святой дух такой неуправляемый…. Веет, где хочет…

       – В том-то и весь интерес, что он веет, где хочет. Ну что? Может, не будем откладывать? Прямо сейчас сделаем бумажные самолетики. Где у вас бумага?

       – Но я не умею делать бумажные самолетики, – сказал господь.

       – Я вас научу. Давайте бумагу.

       – Журнал Плейбой подойдет?

       – Вы читаете Плейбой?

       – Картинки смотрю.

       – Подойдет, – сказал Заратуштра.

      Господь выловил прямо из воздуха журнал «Плейбой» и отдал Заратуштре.

       – Смотрите, – сказал Заратуштра, вырвав из «Плейбоя» два листа.

      Господь, поглядывая на него и повторяя его манипуляции с бумагой, спросил

       – Да, все время забываю поинтересоваться, как твоя бессонница?

       – Лечусь.

       – В сумасшедшем доме?

       – Только там ее и лечат.

Главы 5-8