Диана де Пуатье. П. де Сен-Виктор

 

Диана де Пуатье одна из волшебниц истории. Одно ее имя вызывает, как звук сказочного рога, целую вереницу богинь, рассеянных по картинам и барельефам французского Ренессанса.
 

Это две Дианы Жана Гужона: одна, опершаяся на большого оленя, который кажется заколдованным принцем; другая, любовно созерцающая благородного зверя, который с дерзостью лебедя Леды приближает свой рот к ее устам как бы для того, чтобы тайной силой поцелуя вернуть себе человеческий облик. Это нимфа Бенвенуто, возлежащая посреди собак и диких зверей. Это богини-охотницы Приматиччио и его школы, которые спускают стрелу, поправляют копье, вытягивают свои волнистые тела по краям бассейна или нагие идут по полям, окруженные толпою нимф, превышая их на целую голову. Воображение сливает в одном облике все эти стройные образы; оно им всем дает имя торжествующей владычицы, их вдохновившей. Пусть история кричит сколько угодно о том, что эта юная богиня была старой женщиной, что Диане де Пуатье на самой заре ее царствования было уже почти пол столетия; этому не веришь и не хочешь верить. Точным датам предпочитаешь влюбленный вензель, в котором королевское Н переплетается с двумя сплетенными полумесяцами. Потомство глядит на Диану ослепленными глазами Генриха II.
 

 

Рено в садах Армиды, Рожер привороженный Альциной, Мерлин, плененный феей Вивианой в кустарниках Арденского леса, дают лишь слабую идею об этом доверчивом короле, околдованном волшебницей, в то время уже бывшей в возрасте колдуний. Он любил ее всю свою жизнь безусловно и нераздельно. В ее царствование не было ни одного момента затмения. Ни одно облако не заслонило ее символического полумесяца, ставшего светилом царствования. Сохранилось несколько писем Генриха II к своей фаворитке: он дышит страстной покорностью, никогда итальянское чичизбейство не говорило языком более смиренным: «Государыня моя, я прошу Вас известить меня о Вашем здоровьи... дабы сообразно сему я мог бы поступать. Ибо если Вы продолжаете чувствовать себя нехорошо, я не премину к Вам направиться и отдать себя в Ваше распоряжение, ежели только это Вам понадобится, а так же и потому, что жить, так долго Вас не видя, для меня невозможно... Будучи удален от той, от коей исходит все мое счастье, для меня невозможно иметь никакой радости... Возлюбленный, друг мой, нижайше благодарю Вас за труд, который Вы себе дали сообщить мне новости о себе, что для меня в этом мире есть приятнейшая вещь, и я умоляю Вас держать свое обещание, потому что я не могу жить без Вас. И если бы Вы хоть немного знали мое времяпрепровождение здесь, то возымели бы сострадание ко мне. Тем не менее, я умоляю Вас иметь память о том, кто знал всего лишь одного Бога и одну подругу. И смею Вас уверить, что мне нисколько не стыдно назвать себя именем Вашего слуги, которое умоляю Вас сохранить мне навсегда».
 

Один раз даже этот столь мало литературный король сочиняет для нее стансы, в которых ключ истинной страсти пробивается из-под неуклюжей версификации. 

 

 

 

О Боже! Сколько раз сожалел я о времени, потерянном в молодости! Сколько раз я молился о том, чтобы иметь Диану единственной повелительницей, но я боялся, что она, будучи богиней, не снизойдет до этого, и не обратит внимания на меня; а я без этого не знал ни счастья, ни радости, ни наслаждений, вплоть до того часа, когда я стал повиноваться ее приказаниям». 

Официальная любовница Диана де Пуатье занимала между Генрихом II и Екатериной Медичи место третьей персоны в королевстве. Герб ее официального прелюбодейства украшал стены замков, купола дворцов и триумфальные арки королевских въездов. Король носил его даже на своих торжественных одеяниях, всегда усеянных лунными серпами. Даже во время коронования Екатерины инициалы Дианы, переплетенные с инициалами Генриха, красовались на всех декорациях празднества. Когда король, возвращаясь из Италии, посетил вместе с королевой Лион, город дал в честь него балет, представляющий охоту Дианы, который был блистательным апофеозом фаворитки.
 

«Мадам де Валентинуа, — говорит Брантом, — возлюбленная короля, в честь которой охота эта была устроена, осталась ею весьма довольна, и с тех пор всю свою жизнь любила очень город Лион». И на том турнире, на котором пал Генрих II под ударом копья Монгоммерри (Диане было в то время шестьдесят лет), он носил еще ее цвета. Чем объяснить такую странную и всепоглощающую страсть, которую Николя Паскье приписывает чарам заколдованного перстня? Диана была, разумеется, прекрасна и прекрасна красотой иссеченной из мрамора; но даже на мраморе шестьдесят лет оставляют свои зазубрины. С одной стороны, Брантом восклицает: «Я видел герцогиню де Валентинуа в семидесятилетнем возрасте столь же прекрасную лицом, столь же свежей и столь же очаровательной, как в тридцать лет». С другой же стороны, уже с 1538 года латинские эпиграммы с циничной грубостью ставят ей в упрек «ее морщины, ее дряблую кожу, ее фальшивые зубы и седые волосы». Истина должна лежать между оскорблениями и лестью. Несомненно, что Диана героически боролась против своих лет. Она отличалась не только гордостью той богини, грозное имя которой она носила. Она была на нее похожа и мужественною деятельностью и привычкой раннего вставания и страстью к охоте и вкусом к ледяной воде, в которой она купалась даже среди зимы. Такой режим долго поддерживал ее. Особенно эти холодные омовения были для нее истинным ключом юности, как утверждают летописцы. Венецианский посланник Лоренцо Контарини, который видел ее в 1552 году неослепленными глазами человека равнодушного, оставил нам ее портрет столь же далекий от энтузиазма, как и от желания унизить ее: «Особа, говорит он, которую король, без всякого сомнения, любит больше всех, это госпожа де Валентинуа. Это женщина пятидесяти двух лет, некогда супруга великого сенешаля Нормандии и внучка господина де-Сен-Валлье, которая, оставшись вдовой, молодой, красивой была оценена и любима королем Франциском и еще многими другими, как утверждают все; затем она перешла в руки настоящего короля, когда он еще был дофином. Он ее очень любил, продолжает любить, и она остается его любовницей, несмотря на свою старость. По правде сказать, хотя она и никогда не употребляла косметик, а, быть может, благодаря старательным заботам о своей красоте, ей далеко нельзя дать столько лет, сколько ей в действительности». Немногие подлинные изображения, оставшиеся от Дианы, согласуются с этим беспристрастным портретом. На них она является мощной матроной с крупными чертами лица, с надменным лбом, жестким взглядом и повелительным носом. Ее грудь полновесна и плечи роскошны; ее рот, сжатый и впалый кажется созданным не для поцелуев, а для секретов. Никакой изнеженности, никакой чувственности; облик римской Юноны, наделенной массивными формами венецианской патрицианки.

 

 

И не привлечениям чувственности следует приписать ее власть. Генрих II не обладал пантагрюэлевским темпераментом своего отца. Он был скорее целомудрен, с медленной и тяжелой кровью, отяжелелый характер в гибком теле. Фавн породил окоченелого влюбленного. В его жизни можно с трудом найти только две связи: мимолетная связь в Италии, плодом которой явилась Диана де Франс, и небольшой роман с маленькой шотландкой, которую дворцовая интрига бросила ему в объятия. Диана де Пуатье со своей стороны отличалась если не девственностью, то холодностью своей языческой святой. Вы не найдете ни одного каприза в этой деятельной жизни, все поступки которой ведут к одной цели, как стрелы, пущенные уверенной рукой. Ее редкие романы, если только она их имела до Генриха II, были исключительно политическими: орудие власти, а не наслаждения. Их связь была так прилична, что ее долго считали платонической. «Дофин мало обращает внимания на женщин,— пишет Марино Кавалли, один из тех венецианских уполномоченных, которые являются лучшими шпионами истории,— он удовлетворяется своей женой. Что же касается разговоров, то он предпочитает вдову сенешаля Нормандии, которой сорок восемь лет. Он питает к ней истинную нежность, но предполагают, что в этом нет ничего чувственного, и что привязанность эта подобна любви матери и сына. Утверждают, что эта дама взялась поучать, исправлять, наставлять советами дофина и направлять ко всем действиям его достойным».

 

Марино Кавалли почти касается истины. Власть Дианы была в том романтическом и рыцарском очаровании, которое она имела над Генрихом. Она ослепляла его турнирами, обольщала грезами, вдохновляла его на воинственные подвиги, в любви питала его отвлеченностями и испанскими утонченностями и позировала перед ним скорее как «царица помыслов»,— чем алькова. Тщеславие вечного траура, который она носила по своему старому мужу, сенешалю де-Брезе, прежде всего возвышало ценность победы над ней. Преодолеть добродетель Дианы это было почти то же, что соблазнить королеву Артемиду. Если б у нее спросили об ее тайне, она могла бы ответить так же, как Галигай ответила своим судьям: «Влияние сильной души на слабую, умной женщины на «болвана». Но этот болван обладал воображением одного из паладинов Круглого Стола. Под длинным сонным и тусклым лицом Генриха II скрывалась фантастическая душа. Рыцарственные видения смущали его мозг, Амадис был его любимым героем. В этом короле печального образа скрывался Дон-Кихот; Диана де Пуатье была его Дульцинеей; Дульцинеей обманчивой и столь же химерической, как Тобозская, преображенная искусствами, непрестанно позировавшая на мифологических фонах ее молодивших. Все эти смутно похожие Дианы, которые вставали перед глазами короля, как олимпийские видения, на каждом повороте парка, в каждой зале Шамбора и Фонтенбло обожествляли для него его возлюбленную. Она появлялась вновь и вновь, то в одной фреске, то в другой, то в одной группе, то в другой, как бы в анфиладе магических зеркал. Отражение преображало женщину; белизна мраморов смешивалась с белизной тела; бессмертная юность божеств молодила матрону. Вечное превращение. Где кончалась герцогиня! Где начинались богини! Лунный серп, призываемый в языческих заклятиях, завершал колдовское действо. Своды королевских дворцов, усеянные полулуниями, славили апофеоз Дианы, как звездные небеса в псалмах поют славу Господу.
 

В смысле этого колдовства замок Анэ был шедевром фаворитки: можно подумать, что он был построен по плану Ариостовского волшебника. Очаровательная вилла, населенная статуэтками, украшенная изящными портиками, оживленная обилием живых, журчащих вод; с садками, манящими к рыбной ловле, с псарнями, гудящими от лая свор, с птичниками, по которым топотали сокола, и с клетками для гепардов, выдрессированных для охоты, как в летнем дворце восточного султана. А кругом, по ту сторону садов, усеянных боскетами, равнины и леса, переполненные дичью, окруженные мягким кольцом холмов. Таково было это волшебное царство. Король проводил в нем сказочные дни во власти феи этих мест. Посреди своих итальянских и немецких войн он тоскует по фонтанам Анэ, как Давидов олень по источникам.

 

Напрасно ищешь королеву в этой истории: она появляется лишь изредка, затемненная богиней с полумесяцем. Эта коронованная C e n e r e n t o l a. Долгое время Екатерина Медичи, бесплодная, боящаяся развода, в немилости у короля, которого отталкивали ее большие, выпуклые глаза и болезненная опухлость, стушевывалась перед своей соперницей. Не в силах будучи ее преодолеть, она кидалась в ее объятия. Диана ей покровительствовала и утешала, и, время от времени, с высокомерным состраданием, властная, как Венера Илиады, кидающая Париса в постель Елены, она толкала короля к брачному ложу. Контарини определенно говорит в одной депеше к венецианскому сенату: «Королева часто посещает герцогиню, которая со своей стороны оказывает ей важные услуги перед королем, и часто она сама увещевает его идти спать вместе с королевой». По рыцарскому ритуалу, в той возвышенной сфере, в которой Генрих и Диана поместили свою любовь, это не являлось неверностью любовника. Что значила материальная супруга для любовницы души, династическая родительница перед вдохновительницей царства? Не раскрыла ли Рахиль палатки Иакова перед своей служанкой Валлой? Как дочь Лавана, Диана де Пуатье могла сказать, направляя короля в комнату Екатерины: «Вот моя служанка. Снизойди к ней; у нее будут дети, я воспитаю их на своих коленях и буду прославлена в них».

 

Библейский стих был исполнен буквально во второй раз. Екатерина имела детей. Диана их воспитала на своих коленях и была в них прославлена. Уподобление той богине, имя которой она носила, явствует из всех поступков - и в этом она верна своему типу. Мифология приписывала сестре Аполлона помощь женщинам во время родов и покровительство детям. Диана по отношению к королеве приняла на себя эту благосклонную обязанность. Она присутствовала при ее родах, ухаживала за ней во время послеродовых болезней, заведовала выбором кормилиц и доходила до мельчайших подробностей в заботах о здоровьи новорожденных королевичей. Ее письма наполнены этими хлопотами о кормилицах и младенцах. Это сплошь распоряжения по хозяйству, приказании о перемене местожительства, вызванные малейшим опасением эпидемий или дурного воздуха, разрешение ссор лакеев и нянек, вызовы врачей, отправляемые лекарства. Однажды она отправляет порошок единорога для одной из принцесс, больной корью: сказочное лекарство, которое исходя от этой феи-охотницы, является уместным.
 

Это присвоение материнских прав, разрешенное королем и терпимое Екатериной, венчало ее могущество. Только дети могли удалить от нее ее возлюбленного и привести его к королеве. Диана же, принимая их под свою высокую руку, овладев заботами об их колыбелях и оставляя королеве только право рождать их, этим уничижала ее еще больше, чем раньше. Мать бездейственная, устраненная от воспитания, стушевывалась перед второю матерью, бдительной, деятельной, настоящим гением-покровителем династии. Две картины того времени дерзко прославляют эту узурпацию материнских прав. Одна изображает Диану, сидящей нагой в своей ванне посреди детей французского дома, сосущих грудь или играющих в комнате. Другая представляет ее тоже обнаженной, согласно ее преимуществам богини, окруженной придворными дамами в праздничных платьях, и торжественно принимающей новорожденного принца, которого ей подносит коленопреклоненная женщина. Королева, которую можно узнать сразу, удаляется медленными шагами на второй план. Она родила, и дело ее совершено. Это продолжение той же библейской истории. Валла зачала и родила сына Иакову. Рахиль сказала: «Господь судил меня, Он внял моему голосу и дал мне сына». Валла, служанка Рахили, зачала еще второй раз и родила второго сына Иакову. Рахиль сказала: «Я боролась против моей сестры в Божьей борьбе, и я победила ее».

 

Но пора перейти к серьезным делам. Устраните все те олимпийские украшения, забудьте полумесяц, разгоните мифологическую фантасмагорию, которая прикрывает и преображает ее, и вы найдете женщину не государственную, но деловую, извлекающую выгоды из своего положения. Эта охотница опытная и в западнях и в облавах. Единственной ее страстью была жадность: громадная, ненасытная алчность, которая не могла удовлетворяться Францией, раздираемой на куски и пожираемой в течение четырнадцати лет. Что такое лихоимство Помпадур и мотовство Дю-Барри сравнительно с грабежом Дианы де Пуатье? Мелкие кражи и хищничества. Диана всего хотела и все, поглощала конфискации, бенефиции, процессы, продажу милостей и должностей, Анэ, Шенонсо, герцогство Валентинуа, провинции. Был момент, когда она заставила себе присудить «все пустопорожние земли королевства», что составляло, ни более ни менее, как четверть Франции. Мы видим, как в одном из ее писем она торгуется вместе со своим кузеном господином де-Шарлю из-за испанских пленников, захваченных на море бароном де Ла-Гардом и подаренных ей королем. Дело идет о том, чтобы продать их как можно дороже: «Вы обратите внимание, кто даст больше из капитанов галер или из генуэзцев, и отдадите их ему». Капитаны галер предлагают всего по 25 экю за штуку. «Но,— пишет Диана,— это не подходит, потому что всего вместе выйдет только около двенадцати тысяч экю». Между тем турки, союзники короля, могли бы потребовать свою часть добычи. «Я прошу Вас поэтому быть осторожнее и действовать осмотрительно, потому что мне передавали, что султан отправил человека для того, чтобы поставить это на вид королю; я бы хотела, чтобы с делом с этим было покончено до его прибытия». Странное, почти невероятное зрелище! Диана Жана Гужона, открывшая лавочку на работорговом рынке.
 

Казни доставляли одну часть доходов фаворитки. Она сколачивала деньгу на Гревской площади. Для протестантов она была кровожадной Дианой Таврической. Она их обирала, приканчивая их на своем сундуке, имевшем форму алтаря. «Корова Коласа», как тогда называли Реформацию, была ее коровой, и дойной, и убойной, История нам сохранила трагическую сцену с одним кальвинистом рабочим, которого она призвала в свою комнату для того, чтобы заставить его отречься в присутствии Генриха II. Этот человек, нисколько не испугавшись, говорил смело и защищал свою веру, а когда Диана захотела вступить в спор, то он разразился как Илья, обращающийся к Иазавели: «Сударыня, удовольствуйтесь тем, что вы заразили Францию, но не вносите вашей грязи в священную область божественных истин». Король, взбешенный, хотел посмотреть, как его будут сжигать живым; но, пронизанный ужасом, он отступил перед пристальным взглядом, который мученик устремил на него из пламени.
 

Таким образом, посреди своих блестящих и божественных ликов Диана, как и ее покровительница, имела и лик адский. Огни, которые окружают ее на фресках Фонтенбло, где она фигурирует в образе Гекаты, являются отсветами зажженных костров.

 

Ее любопытные письма, недавно опубликованные, обнажают всю жесткость ее души и непоколебимую волю. Они кратки, сжаты, точны, фактичны, лишены прелести, ни одна слеза, ни одно излияние не смягчают этих сухих посланий, ни одного цветка в этих кустарниках крючкотворчества. Под некоторыми из них мог бы подписаться старый приказный регистратор. Лишь кое-где внизу страниц встречаются фразы благоволения и притворной скромности, похожие на лживые улыбки. Нельзя себе представить ничего более сухого и более ледяного. Кажется, что они написаны концом стрелы на песке или на снегу. 
 

Величественные позы и внушительная благопристойность маскировали эту жизнь, полную обмана и корысти. Гордость Дианы не смягчалась никогда, она жила на пьедестале. После смерти короля она вышла как королева из театра, в котором царила так долго. Генрих II еще дышал, когда Екатерина Медичи отправила к ней посланного за сокровищами королевской короны, переполнявшей ее ларцы. «Она вдруг спросила у посланного: «Как, король разве умер?» — «Нет, отвечал тот, но его минуты сочтены». — «Пока в нем останется хоть капля жизни,— сказала она,— я хочу, чтобы мои враги знали, что я их не боюсь, что я не стану им повиноваться, пока он жив. Я еще не побеждена. Но когда он будет мертв, я не хочу жить после него; и все огорчения, которые мне станут причинять, покажутся лишь сладостями после моей потери. Поэтому жив ли, или мертв мой король, я не боюсь врагов». После смерти короля она сохранила со всеми и перед всеми и ту же надменную сдержанность; не отдала ничего, кроме Шенонсо, которым Екатерина удовлетворилась, как выкупом, и удалилась медленно, спокойно, отягченная добычей со всей Франции.

 

 

Она прожила еще семь лет в своем замке Анэ, очень скоро примирившись с новым царствованием; по-прежнему прекрасная, если верить Брантому, который поет гимны ее закату. Ее завещание, усеянное оговорками, ограничениями и условиями, похоже на моральное вскрытие. Церемониал ее погребения, панихиды, молитвы, посмертные милостыни, траурные платья для ее слуг, свечи и четки для бедняков, которые должны повторять друг другу: «Молите Бога о Диане де Пуатье», там оговорены с пунктуальной точностью: «После того, как меня хорошо отпоют в церкви, я буду удовлетворена пышностями сего мира». Ее положительный характер кладет свой отпечаток и на этот контракт последнего часа. Умирающая Диана так же жестко вершит дела своей души, как вершила дела своей земной жизни.

 

Тем не менее, искусство одержит победу над историей, мраморы возьмут верх над текстами, и картины прикроют реальность. Диана останется для потомства богиней-покровительницей Ренессанса. Она всегда будет являться в своей божественной наготе, опираясь на серебряный лук, на пороге одного из замков Турени, между Франциском I, глядящим на нее с широкой улыбкой сатира, и Генрихом II, созерцающим ее затуманенным оком Актеона... Рог звучит, стройные статуи встают в просветах буковых аллей, воды бьют и выгибаются снопами, царственный олень выходит из мглистых чащ и лениво ложится у ее ног. Приходит чародей, который навсегда закрепляет идеальную группу, и призрачный апофеоз становится вечным коронованием.